Остановиться ему не удалось

Расул Гамзатов пришел в литературу в годы, когда из поэзии ушли «плач и любовь», а с ними нежность, печаль, тоска. То было время наивысшего расцвета риторики и ханжества. Именно тогда Расул написал четверостишие:

В журнале о тебе стихов не приняли опять:

Сказал редактор, что народ не станет их читать.

Но, между прочим, тех стихов не возвратили мне:

Сказал редактор, что возьмет их почитать жене.

Но… время ли менялось, или кое у кого из редакторов оказались неглупые жены — во всяком случае стихи Гамзатова в переводе его товарищей, студентов Литературного института, не только одно за другим увидели свет, но и становились популярными. Слава спустившегося с гор талантливого поэта, быстрого в движениях, большеносого, остроумного, причем чудовищный акцент давал его остротам особую выразительность, стремительно росла. Книги выходили одна за другой: «Год моего рождения», «Дети дома одного», «В горах мое сердце», «Высокие звезды». Он стал лауреатом Сталинской премии в 27 лет, народным поэтом Дагестана — в 32, лауреатом Ленинской премии — в 40. Мифы и анекдоты о нем, его шутки, рассказы о его проделках, дерзости в адрес «власть предержащих» разлетались тут же. Но его любили и правители, и те, кто правителей не любил,- такова была сила обаяния его могучего таланта (впрочем, он и сам стал власть предержащим — членом Президиума Верховного Совета СССР). Если и были у него недоброжелатели, то искать их следовало скорее среди его коллег-писателей.

Он ездил по миру как никакой другой деятель культуры, разве только прославленный советский цирк мог поспорить с ним в этом. Гостил у поэтов, художников, композиторов, ученых, его принимали короли (король Непала переводил его стихи на непали), президенты, миллионеры, революционеры…

И так шло десятилетиями. А книги все выходили, ни дня без строчки, ни года без книги. Воистину, «праздничный Расул» вел жизнь, далекую от праздности! Когда ему исполнилось семьдесят лет, свою новую книгу стихов он назвал «Полдневный жар» — и она, действительно, кроме седой мудрости, полна молодого жара.

Если бы спустя годы тому «студенту», теперь, наверное, уже с седой бородкой, довелось узнать, что к восьмидесятилетию поэта вышел огромный том «Суди меня по кодексу любви», в который вошли более полутора тысяч стихотворений, он бы просто не поверил. А о том, что это вовсе не полное собрание, а избранное, что сюда еще не вошли его поэмы, а их более сорока, роман-эссе «Мой Дагестан», пьесы и многое другое, говорить бы не стали. «Студент», привыкший к тому, что французские поэты XX века не отличались особой плодовитостью, просто не поверил бы. Или воскликнул: «Такое • изобилие… да это же язычество!»

И, пожалуй, он оказался бы прав. В этом огромном жизнелюбии, в этой неисчерпаемости творческих сил действительно чувствуется нечто первородное, еще языческое, не подчиняющееся мерам и канонам хотя бы потому, что они еще не сотворены. «Годы, воды, погоды, — утверждал он, — проходят, остается вечная природа. Поэт — настолько поэт, насколько он понимает ее язык». Когда-то Расул  писал: «У нас говорят: «Бойтесь того аварца, который вначале отказывается от угощения, но потом принимается за еду». Вот и я когда-то подумал: просто напишу несколько слов…»

— Почему пишут стихи?

— А почему плачут, почему любят?