Толстовская Дина – какая она сегодня?

Она отправилась по дворам, разъясняла, уговаривала, а потом пришла к нам в комсомол и сказала: «Теперь можете созывать девушек на собрание». Предупредила: «Только не в пятницу, и не накануне новой луны».

Собрание мы назначили, но объявление писать не стали – всё равно девушки не смогли бы его прочитать, а мы – написать: лезгинской письменности ещё не было, а на любой другой 99% женщин в Дагестане были неграмотны. Просто мы сказали Рукуят о дне собрания, а о явке она уже позаботилась сама. Она же за час до собрания подготовила наш маленький клуб так, как договорилась об этом с родителями девушек. Она привела с собой старух из самых уважаемых в ауле тухумов, расставила их перед сценой и у самого занавеса, а меня повела со сцены к краю занавеса, поставила за ним, притом спиной к зрительному залу, сама встала рядом лицом к девушкам и сказала: «Вот теперь можешь говорить».

Я до того с моими друзьями, членами окружкома комсомола Урудхановым и Мусанабиевым три дня пропотел над будущей речью. Впервые предстояло говорить по писаному, но говорить – я понимал это – от души, так, чтобы дошло. Так, чтобы, несмотря на мои огрехи в произношении, всё было доходчиво и убеждало в правоте нашего дела. Я умолял, чтобы выступил не я, а кто-нибудь другой, но запротестовали и мои друзья, и Рукуят, – устами мусульман начинать не совсем, как тогда казалось, богоугодное дело не следовало.

Я читал медленно, раздумчиво текст, несколько раз переписанный на самодельном, изобретённом мной и Урудхановым русском алфавите с мудрёными значками для особых лезгинских звуков, а за спиной у меня, за ковровым занавесом была тишина и напряжение. Я даже слышал дыхание девушек, а сердцем чувствовал, что их поразило что-то удивительное, обещающее: впервые девушки-горянки слушали правду о большевиках, о Советской власти, о Ленине. До того многое шло к ним от мечети, от мулл.

Конечно, ни аплодисментов, ни вопросов, ни резолюции не было. Рукуят и заведующая женотделом сказали, что после собрания и концертного отделения, о котором поражённые девушки услышали впервые в своей жизни, мужчины уйдут, и тогда будет разговор о том, как работать дальше, а к тому времени наступит уже темнота, и под её покровом старухи проводят девушек домой – нельзя ведь, чтоб их коснулся мужской взгляд.

Как прошло концертное отделение? Оно было тоже первым в горах. Мои комсомольцы, большинство из которых побывало уже в нефтяном Баку, в рабочей среде, наладили свои горские музыкальные инструменты, продули голосистую зурну, прорепетировали хоровые и сольные народные песни, а выступали перед горянками в таком же порядке, как и я – под охраной Рукуят выходили на сцену спиной к зрительному залу, так же спиной к зрителям усаживались на вытащенную на сцену скамью и, так же, как и я, не слышали от публики ни аплодисментов, ни звуков одобрения. Только потом от Рукуят мы узнали, что девушки без конца восторженно говорят об услышанном и увиденном в клубе и даже поговаривают, как бы и им самим подготовить свой «концерт» – в ахтынском диалекте лезгинского языка уже утвердилось новое слово.

Осталось рассказать о том, что было много позже.

Двенадцать лет я не был в Южном Дагестане. Работал в обкоме комсомола, в редакции областной газеты, в обкоме партии. И вот – снова аул, с которого я начинал свой путь по Стране гор. Мы едем туда уже не на старинном тряском фургоне, на котором к верховьям Самура добирались на третьи сутки, а в открытом легковом автомобиле – они в горах появляются всё чаще и чаще. Нас двое – секретарь обкома Нажмутдин Самурский и я, его помощник. Он родом из этих мест, из Куруша – самого высокогорного поселения в Европе, но на родине был давно. Он рассказывает о своём детстве, я – о двадцатых годах в Ахтах.

В районный центр мы после задержек в попутных аулах приехали поздно, и меня за поворотом к Ахтам, на Мискинджинской дороге ждало поразительное зрелище: над аулом, никогда не знавшим по вечерам света в домах (не было керосина, его привозили в горы бочками, с большим трудом и очень редко), сияло зарево электрических огней.

Вот они, лампочки Ильича! Мысли унесли меня в прошлое, в Москву, почти на полтора десятилетия.

Для профсоюзного и комсомольского актива был повторен доклад Глеба Максимильяновича Кржижановского на 8-м Всероссийском съезде советов, утвердившем Ленинский план ГОЭЛРО. Было это в Большом театре. Рядом, в моей комнате в Пассаже на Тверской, угольные нити в эдиссоновских лампочках тлели ещё слабее, чем обычно, а в театре было светло (МОГЭС отключила для этого целый район города), и на огромной, во всю сцену карте России один за другим вспыхивали яркие огни – символы будущих электростанций. Ленин говорил: «Коммунизм это есть Советская власть плюс электрификация всей страны», и сердце замирало от восторженного предощущения будущего, которое казалось уже близким. Вот она, уже в Ахтах, эта явь будущего! Она добралась уже до снежных вершин древнего Кавказа.

Я восторженно всматривался в приближающееся электрическое зарево над слиянием Самура и Ахтычая, и мне вспоминалось, как Ленин (я смотрел и слушал сверху, с прилепившейся где-то у потолка круговой галерки Колонного зала Дома союзов) – как Ленин, нет, не протягивал руку (как это обычно рисуют) вперёд к будущему, а то, как Ленин, как и все, просто, по-человечески, как каждый из нас, коснулся пальцами оголённого своего огромного темени, точно вспомнилась и ему на миг его юность, и он приглаживает былые непокорные кудри.

Боже мой, Ленинский план ГОЭЛРО! Он был рассчитан на 10–15 лет. Он должен был подвести страну к общей годовой выработке электроэнергии, не достигавшей и девяти миллиардов киловатт-часов. Это был, казалось, фантастический взлёт в сравнении с полумиллиардом в двадцатом году. А сегодня мы считаем на триллионы. В год, когда мы с Самурским ездили в Южный Дагестан, одна лишь Страна гор, по населению лишь двадцатая часть Советского Союза, выработала электроэнергии столько, сколько вся Россия в 1920 году.

Но не эта замечаемая повсюду явь социалистического строительства в Дагестане и его растущей экономики поразила тогда моё воображение. После зрелища электрических огней в горах, после промелькнувшего как чудо нового большого клуба при въезде в аул, наша машина свернула в одну из улочек, и в свете автомобильных фар я заметил впереди юношу и девушку.

Да, да, девушка-горянка одна, на улице, вечером, рядом с юношей! Он уже в необычном для гор пиджаке, но по-прежнему в горской папахе. Двое не скрывают своей открытости – явное нарушение всех ветхозаветных норм!

Машина приблизилась, и я в растерянности уловил что-то, уж совершенно раньше немыслимое: юноша бережно, явно с полным уважением к девушке, подхватил её под локоток и выдвинулся вперёд, чуть к дороге, чтоб загородить спутницу от пыли и неудобств соседства с машиной.

Сердце у меня замерло не меньше, чем в минуты, когда Ленинская карта ГОЭЛРО устремляла мысли и чувства молодых в будущее новой России, и я подумал: «Партия и Советская власть победили в горах окончательно и навсегда!».

Мы вернулись в столицу Дагестана, и осенью отмечали торжество открытия первого в Стране гор вуза – педагогического. В него девушки-горянки стали вливаться уже целыми колоннами. А потом я стал работать в этом институте (позже – университете), и в аудиториях пяти дагестанских вузов девушек-горянок за эти годы побывало уже тысячи и тысячи. Нет и не может быть более наглядной диаграммы, чем эта. Диаграммы воплощения в жизнь ленинской мысли: главное, основное в большевизме и революции – втягивание в политику половины человечества – женщин; тех, «кто был всего более угнетён при капитализме».