Купить PDF-версию
00:48 | 29 марта, Пт
Махачкала
X

Я плачу, я плачу, я плачу…

Ксения Артёменко / г. Днепр
8

А вот что через 81 год писал о ней в некрологе Иосиф Бродский:
«Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал её второй натурой.
Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съёживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. Книги, даже заграничные, никогда не задерживались у неё надолго. Прочитав или просмотрев, она тут же отдавала их кому-нибудь, как собственно и следует поступать с книгами.
В годы её наивысшего благополучия, в конце 1960-х – начале 1970-х, в её однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск. Отщепенка, беженка, нищенка-подруга, как называл её в одном из своих стихотворений Мандельштам, и чем она, в сущности, и осталась до конца жизни».
Надежда Хазина-Мандельштам не только вдова великого поэта.
В 60-е и 70-е годы благодаря своей «Второй книге» воспоминаний, ходившей по рукам не меньше, чем Солженицын или Набоков, благодаря своему острому уму и несгибаемому характеру она стала культовой фигурой для интеллигенции.
В Питере была Ахматова, в Москве – Мандельштам.
Подвига женщины, двадцать лет державшей в уме целое собрание стихотворений, сохранившей ясность взгляда, несмотря на жуткие испытания, никогда не забудет история.
Но это не «всеобщая история». Это история личностей, история великих людей.
…Три поколения семьи Шкловских были связаны с Надеждой Яковлевной почти родственными узами. Вспоминает о ней Варвара Викторовна Шкловская-Корди.
«Тогда женщинам умничать не полагалось. Как говорила Анна Андреевна: «Пока были живы наши мужчины, мы сидели на кухне и чистили селедку».
Однажды Надежда Яковлевна позволила себе какое-то решительное высказывание, и Осип Эмильевич сказал: «Дай телеграмму в Китай китайцам: «Очень умная тчк Даю советы тчк Согласна приехать тчк». И потом часто говорил: «В Китай китайцам». Вот так…
Умных жен переносят не многие.
Надежда Яковлевна ведь, кроме женской гимназии, сдала экзамены за хорошую мужскую. Ей этого хватило, чтобы экстерном во время войны сдать экзамены и за филологический факультет университета в Ташкенте. С детства знала несколько языков: ее много возили по Европе родители. Приезжали на какое-то новое место и наутро выпускали гулять – скажем, в Швейцарии.
Она говорила: «Я до сих пор помню отвращение: спускаешься во двор, в классики попрыгать, а там опять другой язык». Она прекрасно знала французский, английский. Немецким владела. Испанский выучила – что-то ей понадобилось прочесть…
– Приезжала к ней, помню, шведка, – она с ней по-шведски разговаривала. Я спросила: «Наденька, сколько вы языков знаете?» – «То есть как?» – «Ну, чтобы читать, чтобы состоялся разговор, чтобы в другой стране себя не чувствовать чужой?». Она стала считать, сбивалась… Потом сказала: «Наверное, около тридцати».
– Варвара Викторовна, вы помните Надежду Яковлевну после получения вести о гибели Мандельштама?
– Наденька сразу страшно постарела. А было ей всего 39 лет. И надо было сохранять всё, что написал Осип Эмильевич.
– В своих воспоминаниях Надежда Яковлевна несколько раз говорит: жить настолько невозможно, что нужно из жизни уйти… А потом, когда Мандельштам погиб…
– У нее появилось занятие, которое её тут удержало…
– Как вы хорошо сказали — «занятие»!
– А как же! Она же помнила наизусть стихи Осипа Эмильевича… Двадцать лет их держала в памяти, на бумаге записать нельзя — и помирать нельзя. Она не имела права.
– Она ведь была крещена в детстве… Вам случалось наблюдать ее общение с отцом Александром Менем, ее духовным отцом?
– Наденька с ним очень дружила. Несколько лет жила у него на даче в Семхозе. Помню диспут на кухне у Надежды Яковлевны между Львом Гумилевым и Менем. Спор шел о дьяволе и о том, как к нему относиться. Это была их первая встреча. Устроенная Наденькой. Гумилев стрелял всякими своими знаниями, на которые находились более полные знания и более квалифицированный ответ. Он со всех сторон на отца Александра прыгал и обстреливал его, но тот с мягкой улыбкой отражал все его залпы…
– Да, да. Наконец Гумилев сказал, что, если дьявол действует, значит, Бог попустительствует злу, потому что сказано ведь: ни одного волоса с твоей головы не слетит, чтобы не было на то воли Божьей. «Тут я с вами согласен», — сказал Мень… Изящный был спор… А закончился тем, что Гумилев сказал отцу Александру: «Ну, я не ожидал такого собеседника встретить. Не ожидал! Но, скажите, ведь и вы такого, как я, не ожидали». Мень ответил: «Конечно, ничья, по нулям».
– А Надежда Яковлевна в их разговоре участвовала?
– Нет, она молчала, сидя в уголке. Это была дуэль.
– До последнего дня она продолжала шутить. Говорила: «Мне врачи советуют, чтобы я ходила в два раза больше, чем хочу. Я так и хожу. Хочется мне в сортир, а когда назад возвращаюсь — уже не хочется…».
Она слабела, все короче были встречи, но мы ни на минуту не оставляли ее одну. Дежурили по очереди… Потом, когда ее увезли, квартира была опечатана, ее распечатали через определенное время… Но архив не пропал. И птица не пропала — была такая железная птица, которую Осип Эмильевич всегда возил с собой. Мы ее унесли. Это единственная сохранившаяся вещь, которую держал в руках Осип Эмильевич.
Еще пледик, которым в гробу накрыли Надечку. О котором у Мандельштама стихи:
«Есть у нас паутинка
шотландского старого пледа,
Ты меня им укроешь,
как флагом военным, когда я умру…».
Сейчас рядом с ее крестом — памятный камень с именем Осипа Эмильевича. Все правильно: приходят к ней — значит, и к нему…
Из писем Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной-Мандельштам.
«Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. <…>
Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине. <…>
<…> Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!
Твой О. М.: „уродец“»

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша – наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже, наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли – неразлучных – эта участь? Мы ли — щенята, дети – ты ли – ангел – её заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.
Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя».

Статьи из «Газета «Горцы»»

Салихат – белая луна. Аварская сказка

46
Давным-давно в горном ущелье в одном ауле жили муж с женой. Ахмед был чабаном, а Зулейха ткала ковры. Всё у них было – любовь,...

Большого снега не увидели, но благодать ощутили сполна

17
VII международный фестиваль поэзии...

Маршрутка

19
Участник Межрегиональной писательской мастерской АСПИР в Пятигорске 2022 г. и Итоговой...

Девушка и южный берег Крыма

18
Алина Осокина родилась в Ульяновске. Окончила исторический факультет УлГПУ им. И. Н....

Всё хорошо

35
Ната нажала на отбой, и нудный голос Клавдии Петровны, учителя рисования, умолк. Телефон...

Дух костра

16
Дагестанское отделение Союза российских писателей и Клуб писателей Кавказа подвели итоги...

«В ладонях любви моей…»

10
Осень семнадцатого года была для Дагестана печальной — ушёл из жизни Поэт, чье имя выбито...