Элегии-плачи

В конце 19-го – начале 20 веков Тажудином написаны четыре элегии: «На смерть Инквачилава» («Инквачилав хвеялде», 1897), «На смерть Курбанали» («КъурбангIалиде», 1900), «На смерть Сайгидул Батала» («Сайгидул БатIалиде», 1905), «Погибшая девичья краса» («Ясазул сси хвараб», 1906). Первые две элегии посвящены памяти крупных общественных и религиозных деятелей эпохи Шамиля и Нового времени (конца 19-го в.) Инквачилава и Курбанали…
<…> Близкое соседство аулов Батлаич и Гиничутль открывало возможность частых встреч и хорошего знакомства Тажудина и Инквачилава. Об этом свидетельствует и сама элегия «На смерть Инквачилава».
По значительности объема и по важности входящего материала, поднятых и решаемых в ней задач элегия представляет собой сложный художественный организм. Характерной чертой эстетизации героя – Инквачилава, борца и сподвижника Шамиля, является восприятие его в единстве религиозного и политического содержания. Перед нами раскрывается картина целого народа, попавшего под стихию безмерной беды. Поэт исполнен страстным желанием донести до читателя во всей полноте выпавшие на долю родного народа беды, утраты и страдания.

Поставленные для удержания мира
Могучие горы рассыпались,
Не оставив для спасения даже уступа
Человеку, попавшему под потоп.
Высохла вода в океанах,
В которых плавали корабли,
Не осталось в родниках влаги,
Чтобы омыть умершего.

Вознесение Инквачилава достигает высшей точки, своего предела именно в религиозной сфере. Для решения намеченной цели поэт находит совершенно неожиданные способы и формы. Весь процесс возвышения переносится в потусторонний мир, предстает в картинах мусульманского погребения. При этом все формы и атрибуты мусульманского захоронения, начиная с момента омовения умершего, одушевлены, наделены свойствами живого человека, они сострадают и оплакивают умершего, гордятся близостью и сопричастностью к великому человеку…

<…> Элегия Тажудина «На смерть Курбанали» посвящена памяти известного ученого-арабиста Курбанали из Ашильты.
Если с пылающим вздохом стану я сетовать,
Будут ли люди меня осуждать?
Если, упомянув святого, сложу я плач,
Станет ли писать писарь его слева направо?
На землю шемахинскую, где похоронен мой шейх,
Ливнем пролей мои слезы, небесное облако,
Земным силам, ушедшим в могилу,
Обняв, передай привет, ветер сирийский.

Элегия наряду с высокой арабоязычной лексикой органично вбирает в себя тончайшую образность аварской народной лирики, известные формы и образы национальной похоронной культуры. В привычных и общепринятых национальных традициях приступает поэт к выражению соболезнования родным и близким Курбанали с прямым названием их имен – матери Шамай, родственников Абдуллы, Абдурахмана. Дальше круг тех, кто понес утрату, расширяется, глубже и полнее раскрывая образ большого ученого-арабиста. Утрата так велика, что «наука и законы религии скорбят, оставшись в одиночестве». Курбанали был неутомим в желании проникнуть в глубокие смыслы Корана. Ярко и красочно описывает Тажудин необычайно трудоемкий процесс освоения исламских текстов. Вознесение героя в его религиозном, божественном содержании достигает дальше своего высшего предела, апогея сопоставлением его с образом Али – близкого родственника и верного сподвижника самого Пророка:
Был ведь ученый, которому покорились науки,
Принявший наследие Али, преданный роду…

Воздав должное памяти выдающихся сынов отчизны Инквачилава и Курбанали, Тажудин завершает определенный этап развития элегии скорби и вознесения…

<…> И последняя элегия Тажудина – «Погибшая девичья краса». Это необычная элегия. В ней нет высоких героев, нет описаний и героических подвигов. В ней воспевается необыкновенная красота юной девушки Салихат, оплакивается ее ранняя смерть, но воспевается так искусно, так возвышенно, оплакивается так проникновенно, так горько, что элегия становится настоящим явлением, подлинным событием в истории аварской литературы…
Элегия «На смерть Сайгидул Батала» представляет собой крупное художественное произведение – в нем 164 строки, написаны широким, размашистым одиннадцатисложным размером. В сравнении с вышерассмотренными элегиями, здесь прежде всего обращает внимание полное отсутствие непонятных, заимствованных из иной лексики слов и образов. Перед нами открываются богатейшие, поистине неисчерпаемые возможности родного, аварского языка.

<…> Женская красота в элегии приравнена к подвигу, подвижничеству, и гибель ее воспринята как общенародная беда, сопровождающаяся вселенским трауром, созданием возвышенного плача, вбирающего в себя глубокие переживания простых горцев. Дальше – высокая патетическая речь, возвышенная «аджамская» стилистика сменяется горестными, волнующе искренними и проникновенными образами аварской плачевой культуры.

<…> Высокие герои Тажудина – самоотверженные защитники родины и мудрые наставники народа, бесстрашные юноши и прекрасные девушки – выполняют главные поэтические задачи: воспеть и сохранить для потомков основные гражданские, духовные и эстетические ценности.

Подняться бы мне в гору…

Отправившись в горы, увидеть бы мне
Павлина, унесшего долю мою,
Орла бы в хунзахской найти стороне,
Того, о ком слезы горючие лью.
Я всем облакам, что кочуют в горах,
Для друга любимого дам по письму.
О ветер, летящий на крыльях в Хунзах,
Ты другу поклон передай моему.
Мне данного слова не смог он сдержать,
Поэтому слезы туманят мой взгляд,
Лишь стоит мне вспомнить его, как опять
Жемчужные плечи мои задрожат.
Откуда ты родом, неведомо мне,
Нарушивший клятву лихой муталим?
В насмешках тону по твоей лишь вине,
Доставил утеху ты сплетницам злым.
О беркут, разбивший немало сердец,
Кого собираешься нынче когтить?
Где скачешь, не знавший узды жеребец?
Кому пожелал показать свою прыть?
На девушек красных охотясь давно,
Во скольких аулах вздыхал под луной?
Влечет тебя лишь сладострастье одно,
Со сколькими близок ты был, как со мной?
Туман по ущелью клубится — взгляни:
То ветер не вздохи мои ли принес?
На дождик взгляни — не ему ли сродни
Потоки моих нескончаемых слез?
Будь горлинкой я, отыскала б тотчас
То место, где беркут гнездится в горах.
А на плоскогорье я тысячу раз,
Чтоб друга найти, обошла бы Хунзах.
Мой род почитаем с древнейшего дня,
От века людьми уважаем окрест,
Но ты очернил его, бросив меня,
Лукавый жених из неведомых мест.
Провидец Иса, что из мертвых воскрес,
Не ты ль соблазнил меня, страстный пророк?
Хизри, не с тобой ли, избранник небес,
Я впала однажды в опасный порок?
Кто может в кремневке заметить изъян,
Которую тронул туман золотой?
Тигрица порой попадает в капкан,
Порой спотыкается даже святой.
Не горец простой, а ученейший муж
В обман меня ввел, погубил мою честь.
Не только Коран, и Хадис он к тому ж,
Я знаю, сумел бы на память прочесть.
Уступит и сталь, если встретит она
С алмазным концом боевое копье.
Чугун уступает, а ты чугуна
Слабей, белоснежное тело мое.
Сразил мое сердце ученый жених
Не мудростью строгих божественных книг,
А тем, что из книжек он самых земных
Науку любви и соблазна постиг.
Хоть было мне больно порою до слез,
Терпела я муки, от ближних тая.
Орла, что любовь и страданья принес,
Подвергнуть боялась опасности я.
Хотела б я книжкой божественной стать,
Что издана в Мекке. Ведь мог бы тогда
Любимый меня на ладонях держать,
И я б никакого не знала стыда.
Касаткой мне быть бы! Клянусь, что в гнезде
Я глаз не смыкала бы ночи и дни
У входа в ту келью безмолвную, где
Находятся с милым лишь книги одни.
На кадия нынче не в силах смотреть,
Был кадий жесток с ненаглядным моим.
Теперь, когда сокол покинул мечеть,
Мне в ней ненавистен любой муталим.
О ветер, сорвавшийся с горных вершин,
Скажи, почему не остудишь меня?
Ответствуй, родник, что наполнил кувшин,
Зачем не погасишь во мне ты огня?
Ужели сура есть в Коране о том,
Что господом будет прощен муталим,
Коль я, воспылавшая жарким огнем,
Погибну обманутой милым своим?
Моей красотою пленен Дагестан,
А мне от нее только горе одно.
Я гурия рая в глазах аульчан,
Не легче от этого мне все равно.
О конь необъезженный, как ты хорош!
Где топчешь теперь облюбованный луг?
О сокол, где нынче охоту ведешь,
Кому на перчатку садишься, мой друг?

* * *
Когда б за стройность награждал невест
Правитель, восседающий на троне,
Ты не один уже имела б крест,
Как самый храбрый в русском гарнизоне.
Когда б красою плеч определять
Царь степень чина повелел в указе
И стал в горах погоны нашивать,
Была бы ты сардаром на Кавказе.
Когда б давала к пенсии казна
За красоту высокую надбавку,
Могла бы ты в горах, как ни одна,
Спокойно выходить уже в отставку.
Прославился искусством каллиграф,
Бела его сирийская бумага,
Но ощутил, портрет твой описав,
Несовершенство слов людских, бедняга.
Кто две луны, не скажешь ли ты мне,
Украсив лоб твой, вывел тушью черной?
Течет, переливаясь по спине,
Коса, как речка по долине горной.
Пусть лучше упадет твоя коса,
Сразит тебя позор, подобно грому,
Чем косу расплести, моя краса,
Позволишь ты вздыхателю другому.
Кто не горел в отчаянном огне,
Пусть за любовь не судит нас сурово.
Что ты мертва — услышать легче мне,
Чем знать, что ты в объятиях другого.