Купить PDF-версию
10:44 | 29 марта, Пт
Махачкала
X

Судьба поэта

Эффенди Капиев
60

Он умер. Его биография давно забыта даже стариками. Его имя стало нарицательным, а песни народными. Теперь уже почти невозможно установить точные даты рождения и смерти Ирчи Казака, но жил он мало – об этом свидетельствует история…
Он происходил из беднейшей семьи в Муслим-ауле, где в каждой сакле было так много нищеты и горя, что это вошло даже в пословицы у кумыков:
– Куда твой путь, эй, убогий раб, муслим-аулец?
Невзрачный тихонький хуторок. В округе и поля и горы, принадлежащие родовитым биям, вокруг все названо и учтено шамхальской свитой: вишнёвые сады, красивые девушки, кони…
Здесь вырос Казак. Ещё юношей он прославился в народе как непревзойдённый певец-импровизатор. Его песнями заслушивались, им гордились и хвалили люди, вспоминая.
…Вот он встал. Зубами покручивая колкие струны кумуза, разбудил и настроил их. Подождал, прислушиваясь. Начал…
Гордо, внезапно начинал он песню. Все, вздрагивая, опускали головы. Он пел, низко на глаза надвинув папаху, выпрямляясь и покачиваясь, мягко, властно пел Казак. Людям становилось жутко. Ими беспричинно овладевала скорбь, ибо в песнях Казака, быть может, они слышали свою жизнь.
– Казак, тебя зовёт шамхал к себе! Ступай скорее.
И вот растерянный, хмурый юноша впервые предстал перед повелителем. Тот сделал жест, указывая на дальний угол. Чужой, из орехового дерева и нарядный кумуз поднесли Казаку. Казак побледнел.
– Пой, – сказал шамхал.
Казак взял кумуз и прижал его к груди. Тогда замолкли шумные застольные гости на пиру, и в хоромах тёмных стало глухо, как в чаще леса.
…С той поры Казак был потерян для народа. Его участие в повседневных пиршествах князей было обязательным. Его поощряют милостями и подачками с шамхальского стола. Ему покровительствует знатная челядь.
В своих песнях этой поры Казак воспевал отвагу и великодушие кумыкских феодалов, проклинал изменников дружбе и трусов, звал народ следовать примеру сильных и храбрых. Почёсывая крашеные бороды и хмурясь, его слушали заморские гости и пьяные баи. Он пел всё чаще, ему заказывали, о чем петь, ибо кумуз ведь был подарен самим шамхалом.
Но однажды возникли и для гения стали повторяться любовные мотивы. Эти песни были отмечены могучей силой и вдохновением, необычным даже для такого мастера, как Казак. Поэт был влюблен. Ночью, проломив стены шамхальского двора, он похитил красавицу-служанку. Он пытался вместе с нею пробраться через горы и леса, но попытка не удалась, и влюблённых настигла погоня.
– Куда твой путь, эй, убогий раб, муслим-аулец?
Закованного в кандалы и опозоренного поэта сослали в Сибирь. Отсюда начинается новое в песнях Казака: отчаяние и боль…

Руки скованы и сердце, как в тисках,
И сквозит загар тюремный на щеках.

Он засыпает друзей письмами в стихах, исполненными кричащей тоски. В них он скорбит (холод чужбины гнетет его) о судьбе своей, закованной в цепи.

Грусть уйдет ли, если песни ваших мук
Кандалами дребезжат на сгибах рук?
Здесь заковывают в цепи тех, кто горд.
Так бредут за днями дни, за годом год.
И нередко в этих письмах из Сибири у Казака прорываются строки, насыщенные взрывчатой ненавистью к властителям, и тогда голос его звучит настоящим мужественным протестом.

Ах, не о тех и не о том я пел, друзья,
Новой, грозной песней грудь полна моя.

Но Казак был беспомощен. Закинутый в чуждую среду, где никто его не понимал, за тысячи вёрст от своей родины, от языка и от близких, он лишь в бессилии бьется об стену:
Нам оружье бесполезно. Слабы мы,
Только ветер может выйти из тюрьмы.
Мы забыты, мы пропали без следа,
В волчьи ямы мы упали навсегда.

Так были сломлены молодость и мужество поэта, так были смяты его подлинные задушевные надежды. А годы шли. Звякая цепями в холодной, снежной Сибири, шли лучшие годы Казака. Вставали метели, хороня его имя. Шумела тайга.

Если б встретить я сумел единый раз
В дебрях времени сверканье верных глаз.
Год за годом, дни за днями всё темней,
Уронили руки бубен буйных дней.

И вот он не выдержал. Одинокий и забытый всеми, поэт стал просить друзей, чтобы помогли ему выйти из ада. Но и друзья его были в опале. Он присылает тогда потрясающую по силе и драматичности песню о себе, о своих страданиях. В народе росло недовольство. Народ искал своего певца. Седобородые старики пришли однажды и попросили шамхала:
– За что ты губишь прославленного Казака? Отдай его нам, прости его, мы ручаемся, он будет послушным.
Шамхал снизошёл…
– Пусть будет так, – сказал он, – я прощаю, но он должен искупить свою вину новыми песнями о моей добродетели.
Казак вернулся на родину, но голос звучал его по-иному. И песни его были бесстрастны. Целыми днями он сидел дома, наедине со своим драгоценным кумузом. Он стал пить, теперь у поэта некогда чёрные, как смоль, усы, борода были тронуты проседью, и очи его были тусклы. Он шагал тихо, осторожно, выбирая место, прежде чем поставить ногу.

Что нам жалобы, ведь мы бездушный прах,
Мы аулы, что затеряны в горах.

Чужой и непохожей на ту, какой представлялась раньше, показалась поэту его родина. Всё было чуждо, хоть и знакомо по-старому. Вернувшись после продолжительной ссылки под власть тех, кто искалечил его жизнь и славу, он тщетно пытался заглушить в себе гнетущую неудовлетворённость окружающим. Он многое передумал в Сибири. Его мучила глухая, неукротимая ненависть к произволу, и не забывалась обида. Он слышал стоны и видел теперь слёзы на глазах народа.

Узел, стянутый на шее, душит нас,
Душит нас, не отпуская ни на час.

– Горы бед и реки горя, – пишет Казак, – горы бед!
Народ изнемогал от непосильных податей и прихотей шамхала. Шамхал был бог. Связанные тяжелыми цепями рабства и нужды, люди были брошены ему под ноги законом. Он наступал подковами своего коня на их лица. Он был всемогущ, ибо ему покровительствовало царское самодержавие.
Слабость губит все надежды на корню.
Ведь удары не проходят сквозь броню.

Странные, пугающие своей откровенностью мысли все чаще навещали Казака и терзали его совесть. В такие минуты он забегал к друзьям и просил спрятать его кумуз – иначе будет плохо… Каторга, родина, жизнь!
Долгими зимними вечерами, собравшись на окраине аула, люди оживали, слушая сказки и песни. Замученные нечеловеческим трудом, загнанные и беспомощные, муслим-аульцы искали в сказках юность, отнятую у них, искали в песнях тепло, так нужное в несчастии. Но от песни Казака становилось ещё тяжелей. В песнях они слышали свой стон, видели свою жизнь, бесцветную и жалкую, видели темень и безучастное небо.

Ах, Казак, ведь ты когда-то петь умел.
Что-то голос твой призывный огрубел.

Казак не способен был к иным песням. Задушевность, надежда и страсти его были сломлены сибирскими морозами.
Однажды в дождливый день Казака вызвали к шамхалу. Так же, как и много лет назад, шамхальский двор был полон гостей, и в нарядных хоромах буйствовали князья. Также суетились слуги и звенела посуда.
– Что с тобой, – спросил шамхал. Ты болен, говорят. Или пьян, человек?
– Болен, – сказал Казак.
– Хорошо. В таком случае мы тебя вылечим. Эй, подать плеть. Шамхалу подали плеть, но Казак вырвал её из рук повелителя.
– Вон как?! – сказал шамхал, меняясь в лице, вставая с места. Гости затихли. Спокойно и очень медленно подошёл шамхал к поэту и с размаха ударил его ладонью по лицу.
_– Бей ещё раз, – сказал Казак, выплюнув кровь.
Шамхал улыбнулся и ударил ещё раз (ему понравилась невозмутимость поэта).
Казак покачнулся. Глядя шамхалу прямо в глаза, он спросил:
– Можно ли тебе, великий повелитель, сказать одно слово?
– Говори, – сказал шамхал. – Мне это нравится, – сказал, вытирая кровь с ладони о плечо поэта. Тогда поэт поднял высоко свой прославленный кумуз.
– Он давно просил меня об этом, – сказал поэт, – и разбил кумуз на голове шамхала.
…Могила Казака неизвестна…
Такова одна из версий судьбы гениального поэта, певца кумыкского народа – Ирчи Казака, жившего в середине прошлого столетия. Мы вспомнили о нём не случайно.
Муслим-аул – это знаменитый ныне Атлан-аул, о котором писала «Правда», и который занесён на Всесоюзную Красную доску.
– Куда твой путь, эй, убогий раб, муслим-аулец?
Если бы знал ты, Казак, что стало с твоей родиной, ты бы, может быть, ответил на эту пословицу вдохновенной песней. Но твоя могила не найдена, от шамхальского дворца не осталось ныне камня на камне, а пословица о муслим-аульцах давно уже забыта народом. Забыта, ибо путь уже пройден от Муслим-аула до Атлан-аула, от раба до счастливого и вольного человека, воспеваемого новыми молодыми певцами твоей страны.
Махачкала. 1935 г.

Статьи из «Газета «Горцы»»

Салихат – белая луна. Аварская сказка

46
Давным-давно в горном ущелье в одном ауле жили муж с женой. Ахмед был чабаном, а Зулейха ткала ковры. Всё у них было – любовь,...

Большого снега не увидели, но благодать ощутили сполна

17
VII международный фестиваль поэзии...

Маршрутка

19
Участник Межрегиональной писательской мастерской АСПИР в Пятигорске 2022 г. и Итоговой...

Девушка и южный берег Крыма

18
Алина Осокина родилась в Ульяновске. Окончила исторический факультет УлГПУ им. И. Н....

Всё хорошо

35
Ната нажала на отбой, и нудный голос Клавдии Петровны, учителя рисования, умолк. Телефон...

Дух костра

16
Дагестанское отделение Союза российских писателей и Клуб писателей Кавказа подвели итоги...

«В ладонях любви моей…»

10
Осень семнадцатого года была для Дагестана печальной — ушёл из жизни Поэт, чье имя выбито...