Всё равно душа осталась птицей

«Родился я 21 апреля 1935 года в станице Хрустальной в Донбассе, куда мои родители бежали от «раскулачки». А записали, что родился в Камышине 22 апреля. И не в том ложь, что записали в Камышине, а в том, что родили не на Дону, где жили все мои предки, и место это я считаю своей настоящей родиной…
Писать стихи начал с детства. Первые — напечатал в местной газете, еще учась в школе. В Ленинграде, в пединституте имени Герцена, где я учился, тетрадь с моими стихами забрали в деканат, как у неблагонадежного, стихи обвинялись в «есенинщине»…
Вот пример из его «неблагонадежных» стихов 1954 года:
Вырос я на улице у Дона,
Лодки по ней плавали весной.
Волны бились о порожки дома
И качали зори с тишиной.
И за лесом где-то пропадали,
Детские мечты неслись им вслед.
И в глазах неведомые дали
В голубой окрашивали цвет.

Или:

Мягкий снег кружит, пушистый,
На душе тепло.
И поземкой серебристой
Тропки замело.
Замер лес. Мохнаты ветви,
Тишина вокруг.
Солнце матовое светит
В рое белых мух.
Снег кружится и кружится
В сонной вышине.
И деревьям что-то снится,
Что не снилось мне.
Может, слышат соловьиных
Песен голоса,
Серебристой паутиной
Спутав волоса.

«Первую книжку стихов «Моя река» издали в Волгограде в 1968 году из серии «Первая книжка поэта» тиражом 10 тысяч штук…». Начиналась она стихотворением:
Не в моря впадают реки,
А в сердца людские.
У меня своя навеки
Речка есть в России.
Не река, а так — речонка,
Что-то вечно снится ей.
Улыбнется, как девчонка
С робкими ресницами…
…То вся в лесу, то на лугу,
В траве некошеной.
Я на заре к тебе бегу,
Моя хорошая…
…Зарывшись в травы и росу,
Росу прохладную,
Я столько радости несу
Моей нарядной.
И плеск волны, и вздох души
В одно колышутся,
Один глоток твоей воды —
И легче дышится!

Евгений Иванович Носов, получив эту маленькую книжонку стихов, писал Политову: «…Уже по стихам чувствуешь, что в тебе бьется самобытное сердце русского человека… во всех стихотворениях чувствуется твоя кипучая, неугомонная натура…» (Носов Е.И., Собрание сочинений, т.5, стр. 245).
«В 1970 году в журнале «Москва» были напечатаны два ранних рассказа — «Свет звезд» и «Мой маленький остров…»
«…Стройные высокие ольхи немного качнулись в стороны и застыли. Когда я возвращался на остров, плавно пустив лодку по течению, то он всегда мне казался кораблем. Надежным кораблем с распущенными парусами. Он плыл в вечность. Но тогда я этого не знал. Мой маленький остров перешел ко мне по наследству от дедов, прадедов и прапрадедов. Тенистые плесы, темно-зеленые ольхи и все-все здесь принадлежало мне…»
«Все принадлежало мне…» — Виктор повторяет и в стихотворении:
Усмешка судьбы — на белый свет
Не по собственной воле
Один незадачливый русский поэт
Явиться изволил.
Он рос, как дичок, был немножечко хил,
И почему- то застенчив.
Он никогда б не писал стихи
И не касался женщин.
Но были разливы большими тогда,
Вода заливала у дома порожки.
Вы же знаете, что такое вода,
И над водой с тополей сережки?
И лодка — у самых перил крыльца —
Тоскующая о веслах.
Он думал, что нет у разливов конца,
И что повторяются весны…
…Наверно, почувствовал он тогда
Себя хозяином мира
И где-то с ветки сорвал без труда
Свою зеленую лиру.

Лира его действительно была «зеленой». О чем бы он ни писал, даже о любви к женщине, стихи никогда не были камерными, вне природы, все стихи о человеческих чувствах на лоне природы. И храмом его была природа.
Не мудрено, что Виктор Политов был очень близок с природой. Рос он действительно, как дичок, дикарь. Целыми днями или на Дону, или озерах, а то в окрестном лесу со сверстниками. Деды были заняты огородами, мать на работе, а отец, любивший погулять, «пофанфаронить», как писал в стихах Виктор, бродил между двух семей: то был, то не был. Мать, угадывая в сыне черты отца, вымещала на сыне грехи его папаши. Вот отрывок из повести о детстве «Река и звезды»:
«Я прошусь играть. «Играть» — это значит уйти на улицу, на Яму купаться или даже в Брехунью, в лес, до самой Каптюги. Каптюга — тоже озеро, только меньше Ямы, и все окружено старыми высокими тополями. С этих тополей пацаны постарше прыгают вниз головой в воду. Я еще боюсь. И Яму, и Каптюгу весной заливает половодьем. Но вода давно сбыла, и в Каптюгу через дорогу вливается только маленький светлый ручеек. В нем застрял щучонок. Мы с Толькой Серкулом разом кинулись за ним, но Серкул оказался ловчее и убежал с щучонком домой.
Я решил один караулить, может, другой щучонок будет спускаться по этому ручейку. А то поймаю даже целую щуку. Я засел в кустах краснотала и затаился. Ждать мне пришлось недолго, иначе я бы не выдержал. Меня грызла мошкара и комары. И я уже было собрался дернуть отсюда во все лопатки, но из котлобужены вышла настоящая щука и начала ползком пробираться по ручейку в Каптюгу. Я затаился. Щуке ползти по ручейку долго, и я жду, когда она отползет подальше, чтобы ей совсем некуда было деваться в случае чего. Щука большая и хитрая. Она как бы что-то чует. Отползет на самую мель — и снова назад. Ждать больше сил никаких нет. Комары сосут из меня кровь, мошкара залепила все лицо и уши, тело чешется от укусов, разодрал бы до крови, а мне даже шевельнуться нельзя. Заметит, уйдет, и тогда ее совсем не дождешься. Но я дождался.
— Ма! Ба! — ору на всю улицу. — Глядите! Глядите! Вот! — щуку обеими руками прижал к животу, как падал на нее, хватал, так и прибежал домой весь в грязи, сгорая от радости. Щука казалась огромной. Конечно, с дедом мы поймали сома раз в сто больше, но то — с дедом, а то я сам. Огромная щука, а радость моя еще больше!
— Господи Иисусе! — всплеснула руками ба.
— Пропащий! Федюка проклятый! — (Речь шла про деда по отцу, рыбака-профессионала). — Энтот всю жисть на рыбалке штанами протряс, и ты в него! — Мать вырвала у меня из рук щуку, швырнула ее на землю, содрала с меня грязную одежонку и отхлестала меня этой одежонкой, приговаривая: «Будешь знать, как одежу беречь! Будешь! У! Политовщина! Я из тебя выбью эту политовщину! — (Мать портняжила в мастерской, и тряпки для нее бывали дороже жизни. — Г.П.)
Мне было не так больно, как обидно. Ревел от злости и от горя. Обида была велика. Я побежал на крыльцо, схватил молоток и высадил окно. «Вот вам!!!»
Когда мать порола меня уже ремнем, так, что вся спина и задница огнем горели, на душе было легче. Я знал, что выбить из меня ремнем ничего нельзя…»
«В 1976 году в воронежском журнале «Подъем» выходит моя первая большая повесть «У затухающих костров» с предисловием Е.И. Носова — о Доне, о рыбаках. В последующие годы в том же журнале выходят повести «По открытой воде», «Следы на песке», «Река и звезды»…
Из предисловия Е.И. Носова: «…Предлагаемая повесть — по сути своей и пафосу — эпическая поэма о родном Доне, пропетая взволнованно, искренне, от всей полноты сыновнего чувства. Признаюсь, за последние годы я еще не встречал произведений, столь переполненных ностальгией, щемящей болью и неизбывным патриотическим чувством к отчим краям. Автор любит свой Дон коленопреклоненно, язычески, как живое и близкое существо, которому можно поведать самое сокровенное…»
А до того в письме к И.И. Евсеенко Носов писал: «Ваня! Это — та самая повесть, о которой я тебе говорил. Почитай, пожалуйста: в ней много прекрасных, истинно поэтических глав и страниц… а, главное — с каким взволнованным сыновним чувством к родной стороне! Право, после Шолохова я ничего не читал подобного о Доне, хотя это, разумеется, и не «Тихий Дон»…
«В 1978 году после длительного общения в письмах я был в гостях у Виктора Петровича Астафьева. Тогда он жил в Вологде…»
Сохранилось сорок шесть писем Астафьева к Политову, в которых Астафьев терпеливо читает черновики повестей Виктора, попеременно то хваля, то ругая: «…Прочел с удовольствием. Талантливо, местами очень, хотя и есть налет некоей романтической дешевизны… чем заменяют настоящую жизнь… журнал «Юность» и киношники типа Герасимова, «отвечающие за насущные проблемы современности». А она, современность, как верблюд, бредет себе, жуя коноплю и запивая это дело «Экстрой» или современным вином «самогнали». Повесть кончается на том месте, где мужики пристают к берегу. Все! Дальше начинается треп… Не надо этого. Все там серьезней и талантливей…»
«В 1981 году стал членом Союза писателей СССР. Рекомендацию в Союз писателей дали мне Иван Данилов и Виктор Петрович Астафьев».
Принимали в Волгоградской первичной организации по книжке «Моя река» и по воронежским журналам с четырьмя повестями.
«Стихи издавал в сборниках, вышедших в Волгограде и Саратове («Золотые рукавички», «Волжские дали», «Семиречье», где семь авторов в отдельных книжках под одной обложкой)».
Не знал я сам тогда, какую участь
Моя судьба мне в дар преподнесла,
Когда входил в весенний мир созвучий
Под гомон птиц и легкий всплеск весла.
Не знал я сам, меня же не спросили,
Согласен ли принять я этот дар:
Наш домик, клен и Дон, и всю Россию
Не на день, не на годы — навсегда.
А память начинается с обоза…
Войной на снег повалена береза,
В ветвях таятся вешние ветра
И греют людям лица у костра.
А месяц затухает средь развалин.
В проем окна обугленной стены
Видал он желтым глазом сатаны,
Как по России люди вымерзали.
И жуткой, и пустынной, и большой
Донская степь сугробами дрожала.
И это все — была моя держава,
Была моею русскою душой…

Судьба распорядилась с нашим поколением не очень ласково. Вите Политову, живущему в городе Серафимовиче (бывшая донская окружная казачья станица Усть-Медведицкая) на улице Нижней, ближайшей к Дону, пришлось семилетним оказаться в одном из центров Великой Отечественной войны, увидеть всю ее жестокость детскими глазами. Начало Сталинградской битвы считается с 17 июля 1942 года, когда две немецкие дивизии подошли к хутору Горбатовскому, окраине Серафимовичского района со стороны станицы Боковской Ростовской области. До города немцы добирались еще две недели, до первого августа, так как эти семьдесят километров наши отходили с боями.
Но еще раньше немцы начали бомбить переправу через Дон, не давая нашим, уже измотанным боями войскам, уйти за Дон. 11 июля немцы разбомбили мост возле станицы Вешенской, а когда наши войска стали отходить ниже по Дону, 12 июля бомбили мост возле г. Серафимовича.
Вот как пережил эту первую бомбежку семилетний Витька в повести «Река и звезды»:
«Утром у нас в доме ставни закрыты, чтоб прохладно было. Встал я — в доме никого. Мать на работе. Деда где-то за Доном, на плантации, а ба, наверно, во дворе или на огороде, у нее много всяких дел. Выскочил на крыльцо, оно диким виноградом увито. Красота. Забыл я спросонья про войну… И вдруг разом вспомнил. Вдруг слышу — самолеты гудят тяжело. Сразу почуял неладное. Слишком зловещий гул. Самолеты разом вынырнули из-за Брехуньи — и низко, по-над самыми деревьями… Ничего толком разглядеть не успел, как загрохотало кругом, затряслась земля, как припадочная. Черные клубы дыма, обломки какие-то в небо летят. Крыльцо подо мной ходуном ходит. Со страха кинулся в хату и схоронился под кроватью. Но тут меня и под кроватью трясет и подкидывает, как погремушку. От войны, оказывается, нигде не схоронишься. А там все гудит, рвутся бомбы, даже ушам больно. В хату влетела мать. Мать сразу догадалась, что я под кроватью, вытащила меня, и вместе с каким-то узлом добра, отволокла и столкнула в погреб. Слетел я, стукаясь по лестнице, но никакой боли не почувствовал. Как только мы, и мать, и ба, оказались в погребе и закрыли за собой крышку, меня объял настоящий ужас. Погреб тесный, шевелится земля, как живая — вот-вот завалит. Я пытаюсь выскочить наружу, лезу по лестнице вверх, мать стаскивает назад, я отбиваюсь ногами, брыкаюсь… И вдруг все кончилось.
Очнулся я в хате. И мне больше ничего не хотелось. Ни играть, ни есть, ни даже вставать с кровати. Так я лежал и лежал. Было тихо. Больше не бомбили и не стреляли. Но мне было все равно. Единственное, о чем я мечтал, — это уснуть и увидеть во сне, что никакой войны нет. Но когда я засыпал, мне опять снился тесный погреб и комья земли, что отваливались от стен…»
На полгода затянулась оккупация городка. Нагляделся Витька и на немцев — эсэсовцев, которых боялись рядовые немцы, на итальянцев и на румын. Немцы твердили: «Сталинград капут!» Сначала население оставалось в городке, который несколько раз переходил из рук в руки. Ребячье любопытство не оставляло пацанов и в это время. Есть стихи из поэмы, которую Политов посвящал Астафьеву, но не доделал, хоть Астафьев хвалил:
Меня учила бабка «Отче наш»
В сыром и полутемном погребу.
По нам лупили немцы, били наши,
И мы молились за свою судьбу.
Но бог войны на нашем встал пороге,
К нему легко мальчишке привыкать.
И вместо «Отче наш» я понемногу
Стал причитать: «Ах, так твою размать!»
Соседа Мишку не пришлось мне видеть,
От дома их остались кирпичи.
Гундел я: «Ма, ну сходим к тете Лиде…»
А мать сердито глянет: «Замолчи!»
Трясли нас перелеты, недолеты.
А стихнет — так охота посмотреть…
Вот это танк! А вот в саду пехота.
А это — что?! И угадал я — СМЕРТЬ.
Боец лежал, легко раскинув руки,
Собрался и не может их поднять…
Что без него родятся дети, внуки,
Конечно, я не мог тогда понять.
Я слушал, как снаряд над мертвым стонет,
На миг увидел дым и столб огня.
И в погреб я летел в тягучем звоне.
Война слегка погладила меня…

Потом жили на хуторе, где пришлось видеть расстрел земляков и самому стоять под немецкими автоматами под угрозой расстрела.
До зимы жили в чужом полуразвалившемся сарае. Потом уж в хате дальнего чужого хутора, пока наши части не начали стремительно гнать врага с Дона.
«…Пошли мы по заснеженной степной дороге к себе домой. Отец мне обувку на ноги приспособил — две противогазные сумки, набитые соломой. Эти сумки остались от тех двух (румын — Г.П.), что сидели перед боем и делили всякое барахло… — рассказывает писатель в повести «Река и звезды». — Медленно тянется степная дорога. Мимо ползут сугробы… По обочинам дороги там и там попадаются вмерзшие в снег трупы. Плещется на ветру пола шинели, торчит нога или рука. Каска на боку, изнутри забитая снегом. Совсем недавно в ней была чья-то голова. Дальше на снегу чернеет целый человек. Его еще не успела похоронить метель…
Снег слепит глаза… Мертвая степь. Мертвая дорога. И только трупы темными вехами указывают, куда ведет этот путь…
Наши части так быстро погнали немцев, что мы оказались в какой-то пустоте…
Противогазные сумки на ногах тяжелые, как гири, мать почти волоком тянет меня за собой… А когда солнце село, прижал мороз и стало быстро темнеть, я тоже понял, что мы можем запросто замерзнуть в этой мертвой холодной степи…
И вдруг мы услышали, как где-то в стороне заржали лошади. Отец кинулся бегом туда прямо в степь, в темноту. (У его отца еще до войны не было правой руки до самого плеча. — Г.П.) И произошло настоящее чудо. Когда мы уже устали ждать, я сел в снег, и все были в каком-то полусне, отец выехал на дорогу на паре запряженных в сани трофейных лошадей… Проснулся я уже в хате, в тепле, в каком-то хуторе. На столе стояла здоровенная чашка вареной картошки в мундире и еще одна — с соленой капустой и огурцами. От картошки валил пар. Такого богатства я не видел давно. И мне вдруг стало стыдно. Война. Кругом голод, а тут такое богатство! И это был первый стыд за чужим столом. Мне говорили: «Ешь, ешь». Но есть от стыда я почти не мог. Стыд оказался сильнее голода. Мать сказала: «Это он устал…»
Впоследствии Виктор писал: «Страсть к разрушению уже начала въедаться нам, пацанам, в кровь. Что-нибудь взорвать — это же здорово!»
«Когда нас освободили, мы начали играть…
— Тащи, Витек, снаряд под танк. Сейчас мы разведем костер и… А под танком орудуют другие пацаны, постарше. Снаряд мне попался тяжелый. Выскальзывает из рук, зарывается в снег. И как я ни старался, но дотащить его до танка не успел. Танк вдруг приподняло взрывом, меня тоже приподняло и швырнуло в сугроб, и очнулся я уже в хате. А те, что были под танком, не очнулись совсем. Их уже не было». Это строки из повести «Река и звезды».
От судьбы не уйдешь, когда любопытство еще сильнее разума. Ведь столько «дармовых игрушек» оставила мальчишкам война. В повести «К Большой Медведице» читаем:
«…Запал то ли от гранаты РГД, то ли от противотанковой… Они почти одинаковы. Померить бы, да гранаты ни одной, как назло, под рукой нет. А так запалом ЧО делать? Нешто попробовать разломить, поглядеть, что у него внутри? Нашел я какое-то колесико с подходящей втулкой, сел под кленом на погребе. День солнечный, ясный, ласточки над огородом летают туда-сюда, тишина. Далеко в степи только грохочет и грохочет, как будто там беспрерывно гремит гром. В запале ничего интересного нет. Посыпался белый порошок. Но не успел я его хорошенько рассмотреть, как гром грянул у меня под носом. Каким-то чудом целыми остались глаза. Этими глазами я увидел, что левая рука — все! Левую руку теперь никак не соберешь, даже мосолики беленькие еще несколько мгновений видел, потом хлынула и все залила кровь.
— Тетя Лена, только маме не говорите! — просил я соседку…»
А в жизни, не в повести, кричал: «Не говорите маме, что я на всю жизнь остался калекой». Порки боялся. Из-за этой просьбы друзья после над ним смеялись. Привычны были ребята к военным бедам. Хотя остатки ладони после операции в военном госпитале долго болели. Без лекарств, не было антибиотиков. Неприятно воняло от руки, и никто не хотел сидеть с ним за партой. А он-то мечтал стать летчиком…
Как написал его приятель, член Союза писателей СССР Яша Удин: «Можно сказать, что ему повезло родиться там и тогда — как это ни кощунственно звучит! — где и когда творилась самая страшная… и значительная история человечества… К счастью, он сподобился воспользоваться единственной в такой ситуации отдушиной: целью и смыслом жизни сделал творчество и тем самым сохранил душу в чистоте и светлости…»
«В 1983 г. в московском издательстве «Современник» вышла первая моя книга прозы «У затухающих костров» тиражом 100 тысяч экземпляров. В 1988 г. в том же издательстве — вторая книга прозы «К Большой Медведице». В журнале «Волга» печаталась повесть «Ширина», в «Отчем крае» — повесть «Река и звезды»…
А я ни разу не был на войне,
Война лишь только раз прошлась по мне,
Оставила на память боль увечья,
Чтоб знал, как надо жить по-человечьи.
Я осознать не мог ее вполне,
Когда наш старый сад сминали танки,
Когда сжимали нас в тиски атаки,
Когда казалось, что весь мир в огне,
А я ни разу не был на войне.
Но обмирал я в жуткой тишине,
Когда вдруг умолкал обвальный грохот,
Когда не знал, что это ведь оглох я,
Когда все безразлично стало мне.
С тех пор я плохо слышу, зорче вижу,
С тех пор насилье, подлость ненавижу,
С тех пор от этой жизни в стороне
Я понимаю — был я на войне.

«Побывал я в разных местах: жил в Саратове и в Волгограде, в Ленинграде и на Енисее, в Красноярском крае, на Амуре в Хабаровском. Но отовсюду возвращался на свой родной Дон. С 1988 года безвыездно живу на хуторе Березки Серафимовичского района. В.Политов»…
Люди, люди — лебеди без крыльев.
И летать не каждому дано.
А меня охотники давно
На заре на утренней подбили.
И, роняя кровь, летел я ввысь,
Чтоб еще полетом насладиться.
Все равно душа осталась птицей,
Только больше крылья не срослись.
И когда алеет горизонт,
Я зари той самой отклик слышу.
Если б мне лететь тогда повыше!
Но в судьбе не каждому везет.
Трудно с переломанным крылом,
Хочется туда, в простор небесный.
На земле для всех хватает места.
Что ж мы рвемся к солнцу напролом?
Люди, люди — лебеди без крыльев.
И летать не каждому дано,
А меня охотники давно
На заре на утренней подбили…

Он быстро понял, когда неладно стало на Руси. В маленьких селеньях все происходящее яснее видно — все и все на виду. Волгоградский поэт и приятель Политова Василий Макеев пишет: «И сокровенный человек… вырыдовал почти по-блоковски безумные стихи:
Идут дожди, холодные и злые.
Россия в пасмурной грязи.
И низко тучи грозовые,
А там хоть мертвых вывози.
Уже обобрана до нитки,
С душой, надломленной от слез,
Тебя вели вожди на пытки,
Босую, в гибельный мороз.
По лагерям, по зыбким топям
Всходила, Русь, на плаху ты,
И снежные кружились хлопья —
Твои надгробные цветы.
Но ты воскреснешь,
Ты воскреснешь.
Ты воскресала столько раз!
Не будет лжи и лживых песен,
Пропетых кем-то на заказ…

— Здесь сейчас страшнее, чем было во время войны, когда кругом валялись снаряды, — сказал он незадолго до смерти, когда мы шли по окраине леса к знакомому художнику. И Яма и Каптюга, где они в детстве купались и ловили рыбу, были завалены мусором, навозом, целлофановыми бутылками и пакетами. Город жил только сельским хозяйством, а оно стремительно разорялось, и не было в городке средств даже на вывоз мусора. — Я больше сюда не приду, — горестно сказал Виктор.
И — не пришел. 2 мая 2004 года Виктор по-есенински ушел из жизни. Похоронен на хуторе Березки. Остались пронзительные строки, как в повести «К Большой Медведице»:
«Душа у меня, что ль, ненормальная. Иль, правда, искалеченная. Мне все больно. Я до того люблю наш мир, наши звезды, и наши озера, и Дон, и все вокруг, что мне больно, мне постоянно больно, когда остаюсь один где-нибудь в лесу или на лугу, или на берегу озера, или вот в этом хуторском саду. Нет, одному мне вообще нельзя оставаться. Иногда мне нестерпимо хочется реветь, а иногда стрелять, взрывать, ломать. И как люди не понимают, что нельзя оставлять человека одного. Что, когда человеку не с кем разделить все эти звезды и лунные ночи, и разные, всякие, дождливые ли, солнечные, тихие или буйные дни, когда он вынужден всю эту боль нести в себе один — это почти невозможно…»