Акакий собирает пазл

«Январь 2015 г. Голова раскалывается, соседка что-то орёт в распахнутое окно, обстрелы не прекращаются, ухожу в запой…».

Из дневников Акакия Донецкого

Праздник Крещения не задался. Затылок в затылок, шаг в шаг, дыхание в дыхание ложились снаряды в землю. Сырой, измазанный угольной пылью снег глубоко вздыхал и нельзя знать наперёд, с каким основательным грохотом оживёт мина, выпущенная на волю. А тут ещё рыжая такса, мой обожаемый Пиксель в исступлении, если не войну отменить, то хотя бы обстрел, оглушает лаем ночь. Высунув мокрый нос из-под одеяла, бранится на каждый выстрел, но при этом жмётся к моим ногам, происходящее за окном крадёт у него храбрость. В собачьей душе жива великая смелость труса! Залп тяжёлый, скрежещущий, ночь царапающий, отвоёвывает территорию, как зверь железными иглами, выворачивая землю и небо наизнанку. Не подходить к окнам, не выходить на улицу, повсюду страх.

Странствую по тихим страницам Евангелия.

Для меня Крещенская ночь — это великая хода святителей, когда отворяются тайные двери, сшивая небо и землю воедино тонким серебряным шнуром. Как по невесомому мосту спускаются к людям из дивного сада праотцы вершины мироздания, расправив золотые крыла, то и дело вспыхивают развевающиеся знамёна, наполняя землю неизъяснимым ароматом. И ты задыхаешься не от сладости, исходящей от митр, багряных хитонов, звёздных гиматий, нет ‒ от безмерной любви, которая проливается звенящим потоком на твою голову. Всё ближе бронзовеющие лики, Николай, Павел, Матфей, за ними тянется поток свечения — Серафимы и Херувимы. Бог, глазастый, любящий парень, смотрит на нас, людей, дерзких и жалких одновременно. Я люблю видеть звёздность, она мягко сияет до сумасшествия строгая, сказочно – сильная напирает, прогибая тонкий звон колокола. Подёрнутый прозрачным морозным ветерком город мужественно строг, и в этот момент так хочется верить в сказку высокого неба, торжественность Божьего промысла. И проповедь нагорная звучала гордая во мне.

Под утро в дверь настойчиво позвонили. От недосыпа болела голова, я с трудом соскользнул с кровати, плотно прижав ладони к лицу, стеклянный, густой рассвет подтвердил, я жив.

На пороге стояла незнакомая женщина. Равнодушно глядя перед собой, она вдруг заговорила. Я мгновенно проснулся. Наташка! Ты знаешь, с каким грохотом я собирал чемодан, когда ты бросила меня? Все эти годы я помнил, как мне казалось, запах твоего тела. Наташка из студенческого общежития, нереальных ныне летних вечеров, сытого, обласканного мира без войны! Коса, русая, густая, пахла яичным желтком и крапивой. Невысокая, румянец во всю щёку, улыбчивая, приторно подвижная; молодое, полное сил тело. Я, как последний болван, страдал по тебе, писал записочки в стихах, атаковал у подъезда. Как я любил в тебе смешение жанров: похоть и стыдливость, желание и отторжение, искушённость и наивность. В тебе было всё то, без чего я не мог жить. А сейчас передо мной стояла упитанная женщина, раздавшаяся в плечах, с крепкими мужскими икрами в сапогах цвета серой фольги, в ядовито-зелёной куртке. И только знакомая чёлка осталась неизменной на щекастом лице. Всё остальное чужое, губастое, морщинистое с тёмными мешочками под глазами.

– Я к тебе за помощью, – сказала она. – Сыграем в игру, Акакий, соберём пазл! – обожгла взглядом. – Ну, соглашайся.

– Почему я?

– Потому, что все остальные отказались. Не думай, не из страха, – торопливо пробормотала, – нет, просто они люди, и этим всё сказано.

– А я?

– Ты другое дело, – ответила она. – Кровь для тебя что водичка.

Балкой мы спустились в небольшой ярок, при каждом взрыве угадывая направление летящей навстречу смерти, отсиживались в овраге, а когда бой утих, огородами пробрались к единственной уцелевшей стене. Посреди двора жарко дышала огромная воронка. К стене примыкал лаз в подвал, сюда меня и притащила Наташка.

Пахло плесенью, в темноте чадил каганец, незнакомые женщины, сгрудившись, сидели на деревянных ящиках и тихо переговаривались. Мне отвели место. Наташка, с трудом нагнувшись, шарила в ворохе тряпья, сваленного в тёмном углу. Вскоре она вернулась с коробкой полной игрушек. Сунула мне в руки и поспешно отошла в дальний закут, где заунывно выла обожжённая кошка.

– Ждём, – сказала крупная, укутанная в пуховой платок женщина. – Как только всё закончится, начнём собирать. Несчастная Наташа совсем умом тронулась.

Я промолчал. Война отучила меня задавать вопросы.

Сырость заползала за воротник, ею пропитаны стены, моё пальто казалось неподъёмным. Наташка, обхватив руками голову, упёрлась лбом в стену, застыла изваянием на несколько часов.

Когда мы выползли во двор, небо напоминало сметанник. Холодок под ложечкой, повсюду сияли дыры, наполненные синей землёй, где-то далеко пела шрапнель. Ветер принёс запах жжёного пластика, самана, печёной человечины. Помеченные красной пылью сугробы окольцевали деревья. Кровь на заборе.

За горой. За домом с трубой. За балкой, полем, улицей в три тополя жил человечек. В коробке лежали самолётики и динозавры. Я вытряхнул их под дерево. Мне казалось, они оживут и вцепятся в сердце пришлому мужику, который распоряжается чужим богатством. Женщины, сгрудившись у входа в подвал, издалека наблюдали за мной. А потом я шаг за шагом кружил по Наташкиному двору и собирал в коробку…

Пальцы. Уши. Руки, что били баклуши. Наташкин сын, малыш, кроха, когда-то щебетал, брал игрушки в плен, составляя военные планы. Я собирал пазл из Наташкиного сына, недостающие части тела для похорон. Позже, глядя на мир глазами пришибленной собаки, она ходила кругами у могилы и не мог я понять ― то ли молится мать, то ли просит ангелов небо повыше поднять.

А потом мы пили водку бутылка за бутылкой, и я дрожащей ладонью похлопывал по широкой Наташкиной спине. Вот и весь пазл.