Домовой

Глава первая

Солнце, словно задержавшись на мгновение, чтобы подарить миру еще несколько глотков тепла и света, золотистым колобком закатилось, наконец, за горизонт. Вечерняя мягкая прохлада невидимой волной заполнила все дворы и переулки городка. Молодые и робкие июльские кузнечики начали настраивать свои крошечные скрипки. В кроне старого ясеня, что рос во дворе, возились и переругивались собравшиеся на ночлег галки.

Афанасий, кряхтя и ругая про себя застарелый ревматизм, прошаркал ногами, обутыми в подшитые тапочки, по кухне и забрался на табурет. Засунув руки глубоко в карманы видавшей виды коричневой вязаной кофты, он замер, сгорбившись, глядя в сгущающиеся синие сумерки за окном.

Афанасий был из почтенных, старозаветных домовых: держал хозяйство, знал множество частушек, побасенок и народных примет. Умел петь колыбельные, просеивать зерно и муку, предсказывать погоду. А главное — весьма почитал хозяина своего, Андрея Андреевича, с которым они прожили под одной крышей много-много лет.

Афоня тяжело вздохнул: этим утром он остался совершенно один. Андрей Андреевич, конечно, и раньше частенько уходил из дома, бывало весьма надолго, но Афоня всегда чувствовал, что он скоро вернется. Сейчас же домовой ощущал только тоску и страх за хозяина.

Андрей Андреевич Новоселов был мужчина пожилой, но весьма деятельный. И когда он весь вчерашний день, вопреки обыкновению, пролежал на диване, вставая лишь по крайней надобности, Афоня почувствовал неладное. Сидя за шкафом, домовик напряженно прислушивался ко всему, что происходило в квартире.

Вечером хозяин звонил дочери, Ксюхе, просил прийти, но она, как водится, отбрехалась:

— Некогда. Вадик обещал заехать. Да и поздно уже, у меня важная встреча с утра… Не грусти, папусик! Может на днях, а?

Афанасий, слыша это, скрежетал зубами от злости и обиды за хозяина.

Ксюху домовой знал с детства, но с некоторых пор — просто ненавидел.

Ксения при этом, разумеется, даже не догадывалась о его существовании.

Ночью Андрею Андреевичу стало совсем худо. Он стонал, просил пить, звал непутевую Ксюху. Домовой всю ночь таскал ему с кухни чашками воду, стараясь при этом не показываться на глаза хозяину (ибо не положено, только в самых крайних случаях). Впрочем, Новоселов был так плох, что вряд ли понимал, откуда берутся чашки со свежей водой на тумбочке.

Под утро Афанасий, до той поры прикасавшийся к телефону, только лишь чтобы стереть пыль, набрался смелости и набрал номер «скорой». Все же хорошо, что он пристрастился в последние годы смотреть из своего угла за шкафом все сериалы подряд: читать Афоня не умел, в цифрах путался, но магическое сочетание «03», которое фигурировало в детективах периодически, знал назубок. Набрав нужный номер, домовой голосом хозяина попросил приехать по их адресу — Маркса, 17, квартира 43, затем открыл замок входной двери и беззвучно скользнул в свою щель за шкафом.

Примерно минут через двадцать в квартиру вошли незнакомые люди в странной одежде: темноволосая женщина и румяный бойкий парень с чемоданчиком в руках. Женщина бегло осмотрела Андрея Андреевича и что-то сказала румяному. Парень ненадолго вышел и вернулся с каким-то мрачноватым мужиком в засаленной кепке. Вместе они положили хозяина на носилки и вынесли из квартиры. Спустя несколько минут внизу хлопнула дверца, и Афоня увидел, как от дома отъезжает красно-желтая машина с фонарем на макушке.

Афанасий вздохнул еще раз и беззвучно спрыгнул со своего табурета. Галки за окном смолкли, лишь кузнечики продолжали стрекотать так же монотонно, как и последние пару миллионов лет. Постояв еще немного посреди кухни, глядя в уже совсем темное окно и поглаживая длинную седую бороду, домовой поплелся в комнату и забрался в свой угол за шкафом.

Пока наш верный Афоня отдыхает, постараемся разобраться, что же такое или кто такие есть домовые.

Раскрыв любую книгу о мифических существах, коих немало написано людьми за последние несколько столетий, мы можем узнать, что домовой у славянских народов — домашний дух, мифологический хозяин и покровитель дома. Домовик в доме — залог спокойной и счастливой жизни всей семьи. Он следит за здоровьем людей и животных. В отличие от бесов, домовой не делает зла, хоть и шутит частенько. Он даже оказывает услуги, если любит хозяина или хозяйку.

Но даже если мы прочтем все, что написано когда-либо о домовых, то первое, что придет на ум — сколь мало мы знаем о наших таинственных соседях. Домовики ведь не из тех, кто готов показываться на глаза каждому встречному и поперечному. И уж тем паче — говорить о себе, раскрывая людям вековые тайны. Если уж кто из старых, уважаемых домовых и согласился бы немного «приподнять завесу тайны», то для начала рассказал бы вот что: домовые — племя древнее и мудрое. Живет рядом с людьми уже много веков. И за это немалое время они стали изрядно походить на людей, с которыми делили кров.

Есть домовики, что любят очень маленьких детей, обожают селиться в детской, под обоями. Да и внешне, если кому-то, конечно, доведется увидеть, похожи они на маленьких, озорных детишек. Без ума от варенья и шоколада, любят разные невинные шалости. Да и пахнет от них, как от человеческих малышей, молоком.

Совсем иные домовики предпочитают общество людей пожилых. Степенные, старозаветные, любящие долгие беседы и не любящие суету, домовые эти словно бы превращаются в стариков, даже болеют, бывает, всякими старческими болезнями. Причем делают это не по естественным причинам, а лишь из сочувствия к болезням хозяев, будто деля болезнь пополам, силясь облегчить страдания человеческие.

И уж совсем худо приходится домовику, коль обожаемый хозяин его умирает. Домовик тот либо сразу исчезнет, растворившись в воздухе, успев лишь проронить слезу по усопшему, либо уйдет в скитание вечное, не войдет более ни в какой дом и сгинет где–нибудь в глуши. Лишь тем повезет, чей хозяин не был одинок. Останутся после хозяина добрые дети, что захотят сохранить дух старого дома, — будет жить и домовой…

Афанасий наш был как раз из истинных, верных домовых. Не мыслил себя без хозяина и очень мучился без него. А ранее был столь же верен отцу его и деду.

Впрочем, нам пора возвращаться на улицу Маркса, в дом 17, 43 квартиру и к нашему повествованию.

Дни тянулись, словно резиновые… Афанасий, привыкший, в общем-то, к очень размеренной, бедной на события жизни, не знал, как себя занять. Он подмел пол на кухне и в комнате, полил цветы, покормил и напоил канареек, живших в небольшой клетушке на шкафу. Домовой даже посидел немного рядом с клеткой, свесив ноги со шкафа, насвистывая птицам что-то на мотив «Калинки-малинки». Канарейки совершенно его не боялись, лишь удивленно вертели своими маленькими желтыми головками.

Афанасий вытащил из недр шкафа остановившиеся года три назад ходики, починил их и повесил на кухне, где они своим тихим, вкрадчивым «голосом» отсчитывали отныне минуты его новой, одинокой жизни.

Вконец осовев от скуки и дурных предчувствий, домовой взялся за книжные шкафы и полки. Он тщательно, до блеска, протер стекла. Вытащил все книги, сложил их аккуратными стопками на полу и начал протирать обложки. Надо заметить, что у Андрея Новоселова было совершенно особое отношение к книгам, близкое к поклонению. Жилище его во многом напоминало библиотеку, а где-то — даже храм книги. Многочисленные полки и шкафы занимали едва ли не половину его небольшой квартиры. Чьи-то мысли, убранные в бумагу и картон, стояли ровными, аккуратными рядами: однотомники, двухтомники, многотомники. Кант соседствовал с Астрид Линдгрен, а Шекспир — с Достоевским. Собирать книги начали еще родители Андрея Андреевича, а он с огромным вдохновением продолжил. Домовой не мог припомнить дня, чтобы хозяин не брал в руки книгу. Читал он всегда подолгу, забывая в это время обо всех житейских неурядицах. Более того: когда-то, очень давно, хозяин и сам хотел стать писателем, писать для детей. Домовой знал это совершенно точно, так как Андрей Андреевич имел странную привычку иногда разговаривать сам с собой (Афоне нравилось думать, что так хозяин обращается к нему, делится своими мыслями). Первые рукописи Андрея Новоселова, «проба молодого пера», как он их называл, аккуратно сложенные в красную картонную папку с тесемочками, до сих пор хранились на нижней полке одного из шкафов.

Закончив с уборкой, домовой взял несколько книг и присел на диван. Три или четыре книжки он отложил сразу — в них не было картинок, а читать Афоня, как было уже сказано выше, не умел. Наконец он бережно раскрыл тяжеленный альбом с репродукциями картин эпохи Возрождения. Какое такое Возрождение, что за эпоха, Афоня, естественно, не знал, но слыхал как-то, что именно так называл эту красочную книжку Андрей Андреевич.

Забравшись с ногами на диван, который, казалось, еще хранил тепло хозяина, и укутавшись в голубое байковое одеяло, Афоня аккуратно переворачивал своими короткими, неуклюжими пальцами гладкие, как шелк, страницы. Со страниц на него смотрели кудрявые стройные юноши и дородные, обнаженные (тут домовой покраснел до кончиков своих покрытых жесткой серой шерстью ушей) женщины.

Афанасию уже наскучило было это бездумное созерцание прекрасного, и он собирался вернуть книгу на полку, чтобы заняться на кухне куда более полезными вещами — почистить плиту, скажем — как очередная картина чем-то привлекла его внимание. Было в ней нечто странное, неожиданное. Афоня вгляделся повнимательнее: залитая солнцем поляна, девицы-красавицы в венках водят хороводы, в центре, среди зеленой травы — большой камень, а вот на нем… Что за чудной человек… или зверь? Ехидная рожица, небольшие рожки и, что самое странное и потешное, — совершенно козлиные ноги.

Сидит, девок веселит, на дудке играет. Домовой некоторое время разглядывал козлоногого, затем вдруг почувствовал, что веки его тяжелеют.

— Придумают же… Чудо чудное, диво дивное… Тоже мне! Ему бы на капустных грядках на дуде играть, а не за девками ухлестывать, — пробормотал Афанасий, проваливаясь в глубокий сон.