Погибший на Курской дуге

Памяти участника Курской битвы Алибека Гаджибаева посвящается

1

Вдруг из дома с каким-то тазиком вышла Эмей, сестра отца, маленькая, шустрая женщина, которую Али очень любил.

– Ты что тут делаешь?! – сказала она и выплеснула красную воду под плетень на меже двора и сада. – Иди куда-нибудь, пока никто тебя не увидел! Мужчине стыдно в таком месте находиться!

– Может, помощь какая нужна?

– Смастери люльку для своего сына! Поздравляю тебя! Наш дядя воскрес. Пусть твой сын проживёт столько, сколько будет жить земля на могиле дяди, имя которого он будет носить!

«А как она?» – чуть было не спросил Али, но вопрос застрял на языке – не к лицу мужу так открыто выказывать чувства к жене.

– С Марият всё в порядке! – сказала Эмей, понимая его и без слов, и быстро вошла в дом.

Напряжение Али спа́ло, но его охватило странное волнение, перемешанное с нежностью: какой же он, интересно, этот новый человечек – его сын? Он улыбнулся и тут же вздохнул. Ему стало совестно, что он счастлив, когда его два брата на войне. Какой же прекрасной была бы жизнь, если бы не было войны, мысли о которой непрерывно отравляли все его светлые чувства. Он засунул за пояс топор и быстро ушёл.

Марият была худой и высокой. Белизна её кожи не поддавалась загару южного солнца. Черты лица и формы тела были будто высечены гениальным скульптором, стремившимся создать образ самой совершенной женщины. Но её не считали красавицей. В суровой жизни села красота человека определялась по тому, насколько он трудолюбив и добр к окружающим; человек должен был уметь красиво справляться с непрерывным потоком каждодневной работы. Добротой Марият, может быть, не уступала никому, но, чтобы одолевать трудом все вызовы горского уклада, у неё не хватало сил и опыта. Вот жена его старшего деверя Гюзель считалась лучшей невесткой в селе: она брала на вилы сено, казалось, брала стог – её саму за сеном не бывало видно. А Марият так и шаталась под грузом, словно неокрепший нежный стебелёк на ветру. Гюзель легко успевала делать всё по хозяйству, ткала ковры, в колхозе была передовицей и своих троих детей день и ночь окружала материнской заботой – и это несмотря на то, что её муж и братья находились на войне и душа её терзалась от тревоги за них. Её мужу Мураду и младшему деверю Шабану повестки пришли в самом начале войны. С ними же ушли на фронт и её два брата.

Трудовой день в селе негласно расписан на бесконечное множество больших и малых дел. Не успеешь вовремя справиться с каким-либо одним из них – выпадешь из графика, расстроится весь ход конвейера налаженной жизни. Тем более сейчас, когда всё делалось для фронта. Али был перегружен неотложной работой и лишь за счёт своего сна выкроил время для того, чтобы смастерить люльку. Готовить её до рождения ребёнка считалось дурным знаком. Поэтому Али ранее только присмотрел материал. Конечно, если бы его отец Абукар мог работать правой рукой – люльку смастерил бы он и Али не пришлось бы об этом заботиться. Но с Абукаром в молодости произошло несчастье, после которого он стал инвалидом. В тот летний день на гумне он сидел на молотильных досках и управлял запряженными лошадьми. Лошади испугались какого-то шума и понеслись прочь. Поводья были обвязаны вокруг его руки, и лошади потащили его на правом боку далеко за пригорок. После этого его рука искривилась и он начал хромать. Каким сильным был Абукар в молодости, шли легенды. Мужчины их рода всегда были самыми крупными и сильными в селе…

2

В то утро, когда малыша уложили в люльку, Али принесли повестку. Марият встрепенулась:

– Это ошибка! Все знают, что сельских учителей на войну не забирают.

– А кто воевать будет? Хочешь, чтобы я подождал, пока немцы придут сюда? – строго сказал Али. Марият покраснела и расплакалась. Она привыкла, что он всегда был прав, потому что он её учитель. Они полюбили друг друга на уроках для взрослых, когда он её вместе с остальными посещавшими школу односельчанами разных возрастов учил читать и писать.

Провожать уходящих на фронт ребят вышло все село с барабанщиком и двумя зурначами. Молодёжь танцевала так, словно парни отправлялись на праздник. На танец с мужем вышла и Марият. Она была в своём праздничном пёстром платке, её ноги и руки танцевали, а сердце плакало.

3

В семье все думали, что Али наверняка уже на горячей линии фронта, и пришло от него первое письмо: его отправили на Дальний Восток. Марият словно расцвела. Она понимала, что её радость, может быть, непатриотична и что муж осудил бы её за это, но была счастлива от того, что Али не на войне. Она жалела тех, чьи мужья и сыновья были на фронте – особенно жалела свекровь и Гюзель, удивлялась их мужеству – как они спокойно общаются с людьми, работают и спят – живут обычной жизнью. Хотя не раз видела их слезы и слышала, как ночи напролёт свекровь причитает.

Марият писала на фронт письма за всех сельчан. Несмотря на то, что проводились уроки ликвидации безграмотности, из женщин редко кто владел грамотой в такой степени, чтобы прочитать письмо и написать ответ: потому что на уроки их не отпускали или они не могли выбраться из суеты забот, а если приходили, то лишь на один-два урока, остальные пропускали. Мужчины, владевшие грамотой, находились на войне. Письма к Марият приносили читать и перечитывать заново, с ней советовались, как ответить, о чём умолчать, а о чём написать, добавляя краски. Она искренне вникала, думала, сомневалась и говорила, как ей кажется лучше. Одному односельчанину она писала письма за его жену и после того, как она умерла от истощения. Муж писал, Марият отвечала от её лица. Как ему написать, что его жена умерла и умерло четверо его детей, что осталась жива лишь старшая дочь и что её забрала в другое село замужняя тётя? Пусть он не падает духом и сражается геройски, пусть думает, что там – в его маленьком уютном домике всё хорошо. Зачем травить ему душу сознанием того, что его домик превратился в сарай, в котором плачут ветры…

4

В семь месяцев ребёнок Марият начал ходить на четвереньках. Он так забавно стоял, прислоняясь к чему-либо, и танцевал на месте под песенки бабушки Залихи, адресованные ему, так смешно хлопал себе сам, что у всех поднималось настроение и дома воцарялось веселье. Потом пришло от Али письмо из-под Сталинграда: он добровольно отправился на защиту города, носящего имя великого вождя народов. В эти же дни в селе начались заморозки и выпал первый снег, похожий на мелкий горошек. С лугов на санях, запряжённых быками, начали привозить стога сена – и колхозного, и своего. Марият помогала свёкру и – то ли простудилась, то ли от переживаний о муже – заболела, и у неё пропало молоко. И в это же время в село пришла детская эпидемия. Дети покрывались сыпью, температурили и переставали есть.

Температура была и у Марият. Она старалась вложить грудь в ротик ребёнка, чтобы его накормить, а он плакал и не мог приложиться – у него во рту появились гнойнички. Иногда он будто собирался всем духом, имевшемся в его малюсеньком тельце, и начинал сосать, а из груди матери молоко не шло. Малыш нервничал и плакал. И так измождённый болезнью, он уставал, не понимал, что в этом мире взрослых людей происходит, почему ему так невыносимо плохо. Плакал до тех пор, пока от изнурения его голос не стал совсем хриплым и почти не слышным.

Свекровь и Гюзель старались помочь Марият, они давали ребёнку настои, приготовленные по народным рецептам, смазывали его язык мазью из трав, но ничего не помогало. Болели и все трое детей Гюзель, особенно тяжело – младший. Их поили молоком коровы, а ребёнку Марият коровье молоко не подходило – он его срыгивал.

Марият не спала, но в ту ночь под утро, когда ребёнок на минутку перестал плакать, на неё будто с неба спустился уголок сна, похожего на огромную овчину. Она увидела Али сзади. Он был обижен на неё – это чувствовалось в его осанке – и уходил куда-то вдаль. С хриплым криком ребёнка сон мигом улетучился. Ребёнок плакал так резко, что ей казалось, будто невидимые кинжалы голоса вонзаются в её грудь. Она, плача от отчаяния, отвязала его от люльки и подняла на руки…

5

– Бог дал – бог взял, – сказала Эмей Марият. – Найди в себе успокоение. Али приедет – родишь детей целую кучу. Сегодня с нашим ангелочком похоронили ещё двоих детей – и пока в селе ещё несколько малышей тяжёлых. Дай бог им выжить! Пойду, а то на ферме моя корова должна отелиться. Бригадира попросила присмотреть до моего прихода.

– Пока сено не попало под снег, пойдём и мы, скорее затолкаем его в сарай, – сказала свекровь, и Марият, как тень, пошла за ней. Когда они вышли во двор, свекровь добавила: «Доченька, не пиши Али об этом…».

Марият решила не спешить с письмом, чтобы случайно не излить на бумагу своё горе. И от Али письма перестали приходить. Не выдержав, она написала ему одно, второе, третье письмо, а он молчал. Ответ пришёл только через три месяца. Оказалось, он был ранен и находился в госпитале. «Жив!» – плакала Марият над письмом и улыбалась впервые после смерти ребёнка. «Жив!». Она ответила ему, стараясь быть в письме весёлой. Этот тон она выдерживала потом во всех письмах, хотя безутешно плакала, придумывая ответы на вопросы мужа о сынишке. Последнее письмо Али пришло из-под Курска.

6

– Прости меня Всевышний, – сказал Исабек, земляк Али, глядя из окопа на полосу между ними и противником, – эти кучи убитых напоминают выгруженный на поле для удобрения перегной.

– Думаю, будет передышка. Предупреди ребят – обойдём лежащих, – ответил Али.

В редкое время затишья наши старались разобрать кучи тел на доступной им линии. Под мёртвыми, лежащими сверху, часто находили раненых живых. Рискуя собой, разбирали эти кучи именно потому, что предполагали – вдруг кто-то живой ждёт помощи. Попадались и раненые немцы. Отправляли в тыловой госпиталь всех – и наших, и немцев.

На стороне, находящейся под немцами, на поля запускали собак, вычисляли в кучах живых и добивали. Фашисты демонстративно натравливали собак на наших раненых. Контуженных и тех, кого можно было использовать как живую силу, забирали в плен.

Здесь, под Курском, Али давно потерял счёт атакам. И в этот раз он двигался от кучки тел к кучке, прячась за ними и стреляя. Он много раз думал о том, что в любой момент может остаться у очередного холмика мёртвых. Особенно если вмешаются немецкие танки и земля начнёт содрогаться. В этот раз волна их атаки прошла намного дальше усеянных тел. Али про себя отметил, что немцев они перебили, но странно, что не дошли до окопов. И тут появились немецкие танки. Али не почувствовал боли, но в один момент перестал слышать. Ему показалось, что его тело и всё вокруг, даже воздух, стало жидким. И, качаясь на дне этого странного океана, он погрузился во тьму.

7

В этот день Абукар был весел. Он слушал вести, которые вселили в него оптимизм. Наши скоро победят. Только бы наших рябят не убило много! И больно сжимала его сердце мысль о сыновьях. Ещё до войны у него была запланирована пристройка – семья растёт, младшему сыну невесту привести некуда, потому что все комнаты заняты. Камни он ещё тогда с сыновьями выломал на скалистом склоне горы и привёз на быках. Они лежат во дворе под ногами и мешают. Сейчас у него есть и старая солома для замешивания грязи, и после дождей лужа для раствора наполнена водой – только и трудись. И дни выдались свободные от колхозной работы. Он позвал своего пожилого брата, вырезал неглубокие траншеи под фундамент и начал ставить первые камни. Фундамент задумал неглубокий, потому что собирался засыпать эту часть двора землёй. Вдруг он увидел потерянно идущего к нему почтальона, и его сердце дрогнуло. Похоронка! Магомедов Али, верный своему долгу и присяге, геройски погиб в сражении на Курской дуге. Абукар не проронил ни слова и, как-то отчаянно помогая кривой рукой здоровой руке, продолжил вбивать в землю камни…

8

– Ты дура что ли? – говорили Марият её родственники. – Уходят даже те, у кого есть дети. Кем ты у них останешься? Рабой? Ты молодая, красивая женщина. Не дай бог кто-нибудь по злому умыслу тебя тронет, скажет какую нелепость, ты же опозоришься и опозоришь наш род. Чем скорее заберём тебя в родительский дом, тем лучше для нас и спокойнее для семьи Абукара. Его сын погиб. У тебя нет детей от его сына, зачем он должен нести за тебя ответственность!

Особенно обидными Марият показались слова жены дяди. «Не бойся – без мужа не останешься! – сказала она ей. – Таких хозяек и красавиц, как ты, не так много». «Как можно так бесцеремонно унижать память Али!», – сокрушалась Марият. В своей душе и в каждой клетке тела она чувствовала почти физическое присутствие Али и не представляла силы, которая могла бы вытеснить его. Но при этом она знала жизнь, знала пословицу: «Да не будет в родительском доме собаки!». Собакой называлась разведённая или овдовевшая дочь, вернувшаяся к родителям. «Вот и меня начнут так называть», – горько плакала Марият. В глаза не будут говорить, но думать так будут. Особенно жёны братьев. Зачем им дома она – и так у них тесно. Все постараются выдать её за первого пришедшего сватать…

Когда из родительского дома пришли забирать Марият, она чинила порванные штанишки младшего сына Гюзель и попросила дать ей немного времени. Племяшек был похож на Али, будто это его сын. Марият зашивала дырки в штанишках долго. Она от слёз еле видела иглу, и нитка так промокла, что её сложно было продевать сквозь ткань.

9

Стены пристройки так и не поднялись, потому что Абукар слёг. Потом в боях за освобождение Белоруссии погиб его старший сын, в боях в Польше пропал без вести его младший сын. Потом пришла долгожданная Победа и потихоньку начали возвращаться с войны выжившие односельчане.

Как бы тяжело ни было осознавать потерю всех троих сыновей, Абукар как-то внутренне поддался горю и почти поверил, что ждать их нет смысла. Однако жене он старался внушить надежду, что их младший сын, наверное, жив и попозже объявится. Он рассказывал о случаях, когда пленили солдат и родные не знали о них, где они и что с ними, а потом они, живые, где-то объявлялись. Может оказаться, что их сына, раненого, подобрала какая-то семья, живущая по Божьим правилам, приютила и лечит, а он, став на ноги, вернётся… Но Залиха была безутешна. Она постарела и высохла, говорила сама с собой, будто пела и не пела – исполняла плач по сыновьям:

– Первый свет, увиденный мной, мой старшенький Мурад, надежда и опора моя. Подпорки моей жизни сломались, и ветер жжёт мне сердце, солнце слепит глаза. Крышу над твоими детьми унёс ветер чёрной судьбы. Непогода ждёт твоих бедных сиротинушек.

Мой богатырь, мой горный лев Али! Я зажгла белую свечу в твоей комнате, истопила твой очаг. Ты ушёл на фронт, мой родимый, а я, прости меня, не смогла сберечь искорку от твоего огня. Твоя комната темна и печальна.

Мой младшенький Шабан, твёрдый ус покрутить не успевший, белые подошвы не исходивший, на подушке голову любимой не увидевший – где ты, сынок мой?

Вдруг прибежали босоногие мальчишки с нижней улицы и прокричали:

– Бабушка Залиха! Бабушка Залиха, твой сын вернулся с войны!

– Шабааан! – крикнула бабушка и побежала за детьми, повернувшими обратно. По кривой улочке поднимались мужчины, которые после грозы восстанавливали дорогу у нижнего конца села, и среди них высокий, худой и постаревший шёл Али.

– Али! Сын мой!.. – сказала Залиха и, не в силах удержать своё тело, села на голую землю.

10

– Ты же погиб! На тебя пришла похоронка. Как мы выдадим тебе документ? – сказали Али, когда он пошёл в общий сельсовет трёх селений.

– Я не погиб, – ответил он. – На Курской дуге, контуженный, попал в плен… После войны, отработав год сапёром в Запорожье, я вернулся…

11

В селе пошли слухи, что братья Гюзель собираются забрать её в родительский дом. На ней хотел жениться зажиточный вдовец, кунак их семьи. Он был не против принять с ней и дочерей, но не мальчика. Сыновей в горах не отдают. Тем более Абукаровских.

Абукар позвал Али поговорить с глазу на глаз.

– Сын, сегодня я жив, а завтра, может, меня не будет. И мать твоя изнутри выжжена так, что ходит в одежде только её тень. А у твоего старшего брата трое сирот. Стань им отцом!

– Отец, о чём разговор – разве ты должен мне об этом напоминать? Разве я и без того не заменю им отца?!

– Гюзель для нас всегда была доброй невесткой. Она молода. Её братья не хотят, чтобы она оставалась одна, и собираются забрать её и выдать замуж. Надо, чтобы сироты твоего брата не потеряли ещё и маму. Если мы женим тебя на ком-то со стороны, такая женщина будет для них только мачехой. Думаю, ты меня понял. Это очень тяжёлое решение, но, чтобы не губить будущее своих детей, это делалось нашими дедами и раньше. Стань отцом детей твоего брата, не дай увести их мать!

Али вышел. Он не находил себе места, что-то искал, и сам не знал что. Он зашёл в сарай. На стене сарая на деревянном коле висела пустая люлька, которую он смастерил для сына. К перекладине люльки был повязан облинявший пёстрый платок Марият, в котором она провожала его на войну. Али положил руку на перекладину на том месте, где был платок, и горько заплакал. Так он не плакал, даже когда его раны адски болели и смерть сидела на его горле.

12

Али никого о Марият не спрашивал, но как вернулся в село, сразу узнал, что его сын умер и у Марият в новой семье уже двое детей. Люди поговаривали, что её муж вспыльчивый и поднимает на неё руку, но об этом Али не слышал. Его не отпускало неодолимое желание увидеть её. Просто увидеть. Он не ходил её искать, с утра до вечера, порой и ночью трудился в колхозе и дома, но сердце его постоянно тосковало по ней. То ли она пряталась, то ли это было случайно, но Марият ни разу ему не встретилась.

За селом огороды Абукара и новой семьи Марият находились почти рядом – их разделяли только овраг и деревья. Али отправился туда и, открывая постаревшую плетёную калитку, сделанную старшим братом, увидел в соседнем огороде Марият. Она не смотрела в его сторону, но ему показалось, что она встрепенулась. Он подойдёт к ней и скажет, чтобы она не боялась: он не сделает ничего, что может задеть её честь. Просто посмотрит в последний раз в её глаза и… Он не знал, что после «и», но ему было обязательно нужно подойти к ней – хотя бы на миг. Он быстро перешёл овраг, но Марият в огороде уже не было. Где она стояла пару минут назад, в перекопанную и разровненную землю был вбит плоский камень, и на нём лежал цветок шиповника. Али подошёл ближе: по обе стороны от камня в земле её рукой были выцарапаны разбитые сердца. Два разбитых войной сердца… Это их последнее письмо – из камня, цветка и земли суровых гор. Оно требовало обуздать чувства и жить по законам чести.