Собиратель пространства. Стихи о городах, которые запали в душу

Ставрополь

Город – земного жара июльский мученик
терпит и верит в дождь, как евреи в манну.
Душных и пыльных улиц мертвы излучины.
Ветер-степняк всё солнцу поёт осанну.

Город лишь ночью чуть оживает, медленно
лёгкие площадей напоив прохладой,
но не надолго – жгучей монетой медною
солнце встаёт и пляшет свою ламбаду.

Город всё терпит. Меряя жизнь веками,
сердце его давно превратилось в камень.
Окаменели все городские здания.
В пыль превратились книги о мироздании.

Редкие жители помнят, что дождь – не чудо.
Те, кто явились в город из ниоткуда,
те, кто уйдут из города в никуда,
веруя в то, что Господь сам и есть – вода.

Севастополь

В этом море родился бог.
Повзрослел, стал большим, матёрым
прародителем всех материй
и источником многих догм.
В этом боге родился мир
арапчонком, смуглее моря.
Просветлялся он, с богом споря,
пил вино, ел хурму, инжир.
В этом мире родился ты,
далеко от морей и бога.
Строил лестницы в небо, рубил мосты,
и явилась тебе дорога,
что светлее и лучше любых дорог.
И вела она к берегу моря,
где на пирсе рыбачил тот самый бог,
и, волнам одиноким вторя,
он тихонечко пел
про небесный удел
и земную свою свободу.
Но уже мосты
напрягли хребты
и ногами упёрлись в воду.
Это шли по ним
из таёжных зим
ходоки за теплом и светом.
Ты сказал: «Прости…»
Он: «Меня спасти
может только душа поэта…».
Ты проснулся утром. Одна звезда
зацепилась за край небесный.
Севастопольских чаек неслась орда
и орала блатные песни
о простом рыбаке, что ушёл в тайгу
с мужиками, судьбе навстречу.
А на белом листе, как на белом снегу, –
отпечатки следов человечьих.

Днепропетровск

Камень, ножницы, бумага…
Солнце светит жарко-жарко.
Мальчик, комната, общага…
Солнцу нас совсем не жалко.

Днепр нежно серебрится,
Днепр стелется устало
сквозь столетья и границы,
сквозь граниты пьедесталов,
на которых города
вьют подобие гнезда.

Парус, Тополь, Красный Камень…
Самолёт взмывает к солнцу,
машет крыльями-руками,
к небу ласковому жмётся.

Лётчик дерзкий, словно птица,
получившая свободу –
никого он не боится,
верит небу, верит Богу,
знает: смерти не бывает –
птица просто улетает,
тает,
тает…
Пенза

Весенний сквер в далёком городке
шумит, объят зелёным половодьем.
Как стайки рыб в безоблачной реке,
листы дерев на фоне неба. Вроде
в чужом раю сидишь и смотришь вверх,
пытаясь вспомнить где ты и откуда.
А берег неба к вечеру померк
и стал чужим. И ты сидишь – иуда,
предавший не случившееся чудо,
и ждёшь июнь-спаситель. Человек,
спасавший сотни раз в безумном мире
чужих мессий, не помня светлых лиц,
не ведая ни страха, ни сомненья.
… А рыбки превратятся в диких птиц
и улетят на зимние квартиры
осенним днём в конце стихотворенья.

Питер

Над кладбищем Богословским
выцветший холст небесный
звёздами не кремлёвскими
светится, а болезными,
пьяными в божью стельку,
орущими песни матом.

Месяц в худой шинельке
курит и мешковато
выглядит, как солдатик-
срочник в глухой «учебке»,
бродит, что тот лунатик
по’ небу, руки-щепки
вытянув пред собою.

Цой безмятежен. Цою
нравятся электрички,
что как большие спички
носятся вдоль ограды
из Питеров в Ленинграды.
Цой сочиняет песни,
поёт их озёрным чайкам.
Те смотрят на Цоя печально
и знают, что не воскреснет.

О смерти своей и не помнит Цой.
Он думает, что живой.

Коктебель

Южный закат настоян на коньяке.
Плещется море в бухты немом бокале.
Солнце застыло точкой в моей строке.
Но не в конце, а в самом её начале.

Ночь раскрывает в небе скрижали сна.
Ветер бубнит молитвы. Как бледный инок,
месяц глядит затворником из окна.
И Кара-Даг похож на большого джинна.

Кажется, что желаний неровный ряд
хватит на жизни, но… ты решил – не стоит.
На этикетке неба пять звёзд горят.
Южный закат только на них настоян.

Ставрополь

Здесь, в городской житейской суете –
мирских забот непаханое поле.
И мы – не настоящие, не те,
что были раньше. Город – серый голем –
нас победил давно и навсегда.
И я себе твержу, что «не беда,
что жизнь – лишь нервных строчек череда»,
но понимаю, что смертельно болен
невосполнимой горечью потерь,
неотделимых от меня былого,
что я – всего лишь призрачная тень
от жизнеутоляющего слова.

И мы теперь пожизненно вдвоём:
похожи стали статью и чертами.
А вдалеке небесный окоём
прирос навек Кавказскими хребтами.