Одиночество мегаполиса и взаимовыручка гор

Эти поездки до того меня закалили, что постепенно стал ко всему равнодушен. Особенно в общественном транспорте. В забитом вагоне твоё личное пространство – это наушники, а укрыться от попутчиков можно лишь в экране гаджета. Обволакивающий транспортный натиск в корне изменил сознание. Стало безразлично, кто едет рядом и как он выглядит. Хотелось лишь скорее добраться до дома.

А что дома? Там вечные сумерки. Проснулся – темно. Вернулся – снова темно. Шагаешь по широченным проспектам, а свинцовое небо даже в полдень выглядит, как своды подземелья. Отвлекаться некогда, да и не на что. Монотонность дней наполнена повтором однотипных действий, мелькающих мимо привычных пейзажей, лиц и даже бутербродов к завтраку. Колбаса, голландский сыр, масло, яичница, чай в пакетиках. И снова колбаса, которая вкуснее вечерних полуфабрикатов из микроволновки. Начинаешь забывать вкус сваренного кофе. Свыкаешься с пельменями из коробки и вновь радуешься колбасе – деликатесу из детства.

Через пару месяцев начинаешь тосковать по маминым супчикам. Вспоминать, как заваривается чай. Ловить ноздрями пар несуществующей каши. И понимать, что быт определил сознание, а еда сказалась на здоровье.

Начал хиреть, покрывшись аллергическими пятнами. Сил и желания – лишь дойти, добрести до дивана.

Как песчинку закручивает водоворотом, так и тебя закручивает рутинностью быта в Москве. Вместо солнечного света – огни метро, еда не приносит удовольствия, а единственное желание – поскорее забыться.

И вот снова в метро. Бесконечный людской поток, от которого ты давно абстрагировался, как вдруг в вагон вваливается группа разгорячённой, весело гогочущей, неуёмной в своей энергии молодёжи. Хочется сделать замечание, осадить эту выводящую тебя из апатии вакханалию гормонов, когда вдруг слышишь знакомую речь. На одном из дагестанских языков.

Ещё минуту назад безмолвствующий разум пронзает мысль: да это же даги. Что объясняло и моё раздражение, и недоумённые взгляды других пассажиров. Хотя ничего аморального или незаконного не происходило.

Всего за пару месяцев московский быт вытравил из меня всю ту энергию и живость, которую я теперь с удивлением отмечал в своих земляках. Я смотрел на них уже другими глазами, порываясь включиться в беседу.

– Салам алейкум, – не выдержал всё же я.

– Ваалейкум салам, – растерянно ответили вдруг притихшие парни.

Разговорившись, нашли общих знакомых, обсудили дагестанские новости, обменялись контактами. Выходя из вагона, я вновь шагал бодрой походкой. Словно это был вагон того самого поезда, что привёз меня несколько месяцев назад в Москву. В жилах вновь забурлила кровь, опять хотелось покорять неизведанные вершины, чтобы с их высоты на весь мир прокричать: «Вот он я! Молодой! Сильный! Талантливый!».

Тогда мне всё стало понятно. И причина всеобщего безразличия в метро, и тяга многих к спиртному, и отчаянные порывы прыгающих с парашютом или карабкающихся по крышам высоток экстремалов.

В Москве нет гор, но много подземелий. Здесь приходится не покорять, но вырываться. У этих мест совсем другой эгрегор, определяющий и бытие, и сознание, и даже рацион. Подобно гигантскому магниту, мегаполис притягивает, высасывая силы, лишая стремлений, обрывая все социальные связи. В несущейся по заданной им траектории толпе ты всегда одинок.

Помните, как сказал о жизни в большом городе кладбищенский сторож в первой части «Брата»? «Сильные приезжают, становятся слабыми, город забирает силу…».

У москвича не остаётся энергии, чтобы лишний раз вступить в диалог, не то что ввязаться в скандал или дать отпор агрессору, тем более если он не трогает лично тебя. Безразличие здесь не жестокость, а подсознательное стремление сохранить силы.

В горах же выживание зависит от взаимовыручки, от коллективной рефлексии, от вовремя протянутой ближним руки. Вот так и формируются модели поведения. Поэтому даже в столпотворении мегаполиса кавказцев всегда много, а москвич неизменно один.