Он рвался в бой

В Год памяти и славы «Дагестанская правда» продолжает совместный с Национальным музеем Дагестана им. А.Тахо-Годи проект «Письма с фронта».

В архиве фонда «Фото и документы» хранятся фронтовые письма советского прозаика, литературоведа, публициста, поэта, переводчика, спецкора «Дагестанской правды» Эффенди Капиева, посланные им своему другу, члену Союза писателей, издателю книги «Поэт» Александру Колосову. Часть из них мы уже публиковали в одном из предыдущих номеров.

Родился Эффенди Капиев в селении Кумух (Лакский район) в семье мастера-кустаря, гравёра и ювелира. Детские годы провел в Ставрополье вместе с отцом, там же учился русскому языку и впервые открыл для себя произведения Пушкина. Через десять лет Капиевы вернулись в Дагестан и обосновались в Темир-Хан-Шуре. Позже он напишет:

«Из деревни в деревню кочевала наша семья. И была в нашей семье такая ясная иллюзия счастья. Заработаем – и снова в Дагестан. Там родники прозрачны, как журавлиные глаза. Там родина. В этом был весь смысл жизни».

Воспитывался он в детском доме, а поз­же был определен в школу-интернат для горских детей при Буйнакском педучилище. Литературная деятельность началась с произведения «Приговор приведён в исполнение», опубликованного в 1931 году в газете «Красный Дагестан». Эффенди Капиев начал переводить произведения дагестанских поэтов и прозаиков на русский язык.

Научный сотрудник фонда Диана Омарова рассказывает, что с началом Великой Отечественной войны по болезни он не был призван в Красную Армию. С первых дней войны по заданию Пятигорского городского комитета обороны выступал с чтением своих произведений в госпиталях, на антифашистских митингах, перед воинами, отправляющимися на фронт, перед строителями оборонительных сооружений, выпускал сатирические агитки. В январе 1942 года был командирован в действующую армию на Южный фронт, в Ставропольскую кавалерийскую дивизию. Написал книгу «Казаки на фронте», но до читателя она не дошла – весь тираж был уничтожен оккупантами. 21 января 1944 года был госпитализирован в Пятигорский госпиталь, где умер через шесть дней после операции.

1941 г.

«Дорогой Саша! Посылаю вступление, над которым я корпел всё это время. Сейчас оно меня удовлетворяет. Во всяком случае я сказал в нем всё то, что надо было сказать в начале.

Прошу тебя принять и благословить его. Скажи, чтоб его набирали самым мелким что ни на есть светлым курсивом, так, чтоб оно аккуратно уместилось на двух страницах – одном листке, идущим непосредственно после титула (оборот титула, разумеется, должен быть чистым). Теперь осталась за мной новелла «Народ», которой я мечтаю заменить «Эхо». Буду стараться кончить к сроку. Не забудьте прислать мне верстку. Было бы идеально, если б ты сам приехал (кролик тебя давно ждет в клетке, поводя ушами, прислушиваясь, не едет ли издалека его смерть). Холодно. Зябнут руки. Сижу за письменным столом в шинели и валенках. Мой сын – вот неугомонное существо! Бегает вокруг меня, мешая сосредоточиться (эта проклятая болезнь, кажется, свалит меня окончательно, и я сыграю в ящик). Прескверная погода. Туман, изморозь, снежок… Привет Жене. Как она там, справилась с перепечаткой? Привет Чумаку, Либерману, Раскину. А больше, пожалуй, некому. Да, еще Малееву. Жму руку. Наташа посылает тебе и Жене искренние приветы».

07.09.1941 г.

«Мы все ждали, что вы с Женей приедете сюда, а вы там, судя по твоей открытке, собрались зимовать. Приезжайте, черти, какая может быть музейная работа в такое время (или, может, тебя не пускают?)?! Мы живем как, сам знаешь. Чумак давно в армии, и я получил от него письмо издалека, с северо-западного направления. Бабаевский и я ждем с минуты на минуту повестки из военкомата. В Пятигорске, однако, мирно, если не считать приезжающих сюда эвакуированных и т.д. Работаю над «окнами ТАСС» и брошюрами, сам рисую, сам сочиняю стихи. Уже вышли пять очень, как говорят, неплохих – увидишь, как приедешь (я все-таки думаю, что скоро вы приедете). Книги мои, конечно, не выйдут теперь, и даже в журнале она не успела вся выйти (желаю такого же краха Гитлеру с его сворой!). Таким образом, все мои планы рухнули. Да что там о них говорить! Не знаю, Саша, как быть. Откровенно говоря, я очень бы хотел на фронт, да вот не берут пока. Живем с Наташей, как прежде, одни-одинешеньки в этом многолюдном городе – ни друзей, ни знакомых, если не считать надоевшего Сеню Бабаевского. Был недавно в горах в командировке, сейчас собираюсь написать брошюру о единстве горских народов и их патриотизме. Часто мы вспоминаем о вас. Как Женя? Не болеет ли она? Как виноградный сезон ваш и любимая река? Чем занимаетесь? Право, если же есть возможность, приехали бы домой, и музей на время войны не только можно, но и должно законсервировать, законсервировали здесь музей Лермонтова. Пишите, друзья. Наташа шлет привет. Жму руку».

Из фронтовых дневников Эффенди Капиева:
Земля. Бомбежка. Прижался щекой к земле. Чую, в руке что-то трепещет. Ромашка, и на ромашке муравей. Наши, русские! Свои мы с ними, родные. Они не выдадут…

***

Даже одна строка, честно написанная сегодня, будет со временем ценнее и прекраснее многих книг…

***

Война обнажает все тайны мира. Снарядами взрывает стены, за которыми прятались секреты, огнем сжигает скорлупу, ветром, бурей выволакивает на свет всю подноготную: вот вам, глядите! И всё потрясающе ясно в огне войны.

***

Жаворонок над полем боя. Он повис между небом и тлетворной, черной от запекшейся крови, изуродованной землей, повис на серебряной нитке, и трель его, трепещущая, живая, была торжеством жизни над смертью. Единственный раненый (остальные были мертвы) с глазами полными слез слушал его песню, и, казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка.

***

Не могу, не могу, ничего не могу ни рассказывать, ни писать об этой войне. Все слова кажутся маленькими, ничтожными, пустыми по сравнению с тем, что творится. Не человеческими словами надо говорить и рассказывать об этом – человеческие слова немощны, – а языком грома и молнии, языком стихии, и быть самому великаном, выше всех, а если нужно молчать, то молчанием вечности…