Предвкушение слаще, чем вкушение

Я все думаю, почему писк стрижей у меня так связан со счастьем? Наверное, тогда, когда я слышала этот звук, жизнь у меня даже еще не началась, но по всем признакам должна была быть насыщенной и вкусной. А предвкушение слаще, чем вкушение…

Каждый день мы привозили с дачи ведра огромных черешен и маленькие корзинки с клубникой и красной смородиной. И розы. Я сама срезала розы и ставила в вазы. «Мадам Баттерфляй» была самой нежной и пахла загадочно, особенно в темноте.

Розы стояли и пахли, а я сидела на скамеечке, которую дедушка сделал сам, и слушала стрижей…

На нашей стороне улицы были пятиэтажки, на противоположной – уже частные дома, а выше Тарки-тау – гора в шаговой доступности. Поверху она как бы оторочена скалами, которые лунными ночами отчетливо отраженно светятся, а в ненастные дни прикрыты облаками или туманом. ­Кажется, я хвастаюсь.

По нашей улице не ездил общественный транспорт, и вообще машин было мало. Поэтому я слышала, как шебуршат куры в частном дворе напротив, как гремит цепь кавказской овчарки (их еще называют кутанскими) и как она укладывается у себя в будке, как скрипит трехколесный велосипедик маленького мальчика, который часто ездил на нем без трусов… Короче, масса звуков окружала меня, особенно с утра.

А вечером были отчетливо слышны разговоры прохожих. Их было мало. Справа из-под горы шли работницы швейной фабрики. Они цокали каблучками и разговаривали о таких вещах, которые тогда казались мне смешными, а теперь не очень: «Ты видела, как он на тебя смотрел?», «Сразу не отвечай, пусть не думает…», «Ты вообще собираешься…». Собираешься что? – хотелось бы мне знать, но так как девушки разговаривали на ходу, я так и осталась заинтригованной по поводу их намерений. Долгие годы я находилась в состоянии ожидания развязки.

И вот, уже работая в газете, причем в экономическом отделе, я воспользовалась служебным положением и пришла на швейную фабрику. Почувствовала, что за эти годы знаю уже слишком много о жизни ее работниц. Очень хотелось своими глазами увидеть среду их обитания и в конце концов понять, что они там шьют в две смены.

Мы тогда все ходили в халатах Хасавюртовской швейной фабрики и очень гордились разнообразием фасонов и живостью расцветок. Почему-то я ожидала встречи с веселыми ситцами и девичьим щебетанием. Но оказалось, фабрика работает на оборонку – шьет постельное белье для армии. Строчить простыни и при этом сохранять такую жизнерадостность! Чтобы, подскакивая на махачкалинских колдобинах, по дороге с ночной смены годами говорить, кто на кого как посмотрел и гадать, во что это выльется. Всюду жизнь.

А слева по вечерам из пивбара на углу шли мужики. Это был прекрасный пивбар типа «стекляшка», куда посылали сыновей с трехлитровыми баллонами или стояли на воздухе у классических высоких стоек. Ну и лежали на травке по периметру. Не помню, как он назывался. Кто еще с улицы Энгельса помнит? Мне в голову лезет что-то дурацкое типа «Молодость» или «Встреча».

Нельзя сказать, что по дороге домой мужики разговаривали. «А я тебе скажу вот что…», «Забудем, забудем…», «Ну поооздно, не ори». И еще были всякие рычания, мычания, рыдания и бурчания, а также горловое пение, переходящее в массовые драки со звуками возни и трения пиджаков и туфель об асфальт.

Просто вчера закончился Интернет, я провела ночь и утро в тишине. И услышала все забытое: как звучат капли дождя, когда стучат о козырек подъезда, и как – о подоконник, и как об асфальт. Потом как с тополей сыпятся сережки. Как трутся друг об друга крылья голубя, пролетающего мимо окна, как скрипят о плитку туфли парня на лестничной площадке, как гудит закипающий в турке кофе… Но самое главное – я услышала под окнами такие же каблучки и такое же милое девичье щебетание примерно по тем же проблемам и, о ужас, такие же пьяные крики с рычанием, ворчанием и нечеловеческим пением. Через двадцать лет, в другом, полностью противоположном месте…

Всюду жизнь, и везде одно и то же. Наверное, это должно меня жизнеутвердить?

И еще о звуках. И ностальгии. Во дворе дома моей бабушки в Грозном рос огромный тополь-вонючка. И у него была величавая круглая крона. Такие деревья художники любят рисовать в детских книжках и располагать на них гнезда, цветы, плоды, котов и скворцов.

В сумерках вокруг этого сказочного дерева любили летать стрижи. Стаями, по кругу, по кругу. Происходило это как раз на уровне моих глаз на четвертом этаже. Делать было нечего, бабушка на кухне варила варенье из белой черешни, я сидела на маленьком балконе, на маленькой скамеечке, которую дедушка сделал сам, и смотрела на безумное кружение стрижей.

И слушала, как стрижи пищат. Звук то отдалялся, то приближался. Эхом звенел в школьном дворе. А дерево стояло на фоне розового закатного солнца и не шевелилось. Ни листиком – то самое грозненское безветрие…

В общем стрижи не поют, не щебечут, они пищат. И в последние годы мне стало не хватать их радостного писка. Он стал мне остро необходим. Я прислушиваюсь ко всем птичьим звукам, но все не то, все не то. И есть ощущение потери и чуть ли не тяжёлой утраты.

Дом-то разбомбили в 1995-м, дерево наверняка сгорело. Но стрижи куда подевались? Их нет нигде! А из меня  будто вычли какую-то составляющую счастья. Как будто больше никогда не будет беззаботности, сумерек, варенья из белой черешни и стрижей, укачивающих маленькую девочку.

Хотя что значит «как будто»? Какая я глупая. Не будет, точно. Чего уж там.