Рассказ горянки

Пришла в наши горы война. Одним из первых ушёл на войну мой муж – надежда и опора семьи. Долгими ночами у очага или баюкая детей, плакала я горючими слезами, проклиная войну и тех, кто её развязал. Но и беда не приходит одна. Выселили нас спешно с гор на равнину, в соседнюю Чеченскую Республику. С наспех собранным домашним скарбом, с малыми детьми и больными стариками, кто как мог, добирались мы до нового места. Холод и голод, болезни и смерть близких людей перенесли мы с высохшими глазами.

Слёз не было – выплакали мы их тогда, молодой человек, как выплакали их и те, выселенные с родных мест ни в чём не повинные чеченцы, в далёких заснеженных азиатских степях, проявив неистребимую волю к жизни, сохранив свой народ. Пусть Аллах даст всем погибшим райскую обитель: детям, не увидевшим радость детства; старикам, не познавшим беззаботную старость; воинам, сложившим головы на поле брани; женщинам, не родившим, в трауре умершим; матерям, ослепшим от долгого ожидания. Всем, всем. Аминь!

Поселили меня с детьми, как жену фронтовика, в добротном двухэтажном доме, и стали мы привыкать к новой жизни. От зари до зари работала я на колхозных полях. Не жаловалась – некому было; не чуралась тяжёлой работы – на мне была семья; и только ночами неистово молилась Всевышнему, чтобы скорее закончилась война, чтобы муж и все остальные вернулись живыми и здоровыми.

Слава Аллаху! За год до конца войны, весь израненный, в орденах, вернулся муж домой. Вам, молодой человек, трудно понять радость, которую я тогда испытала. Быстрая и проворная, я готовила еду и плакала, работала в поле и плакала. Слёзы счастья, материнского женского счастья, лились из моих глаз безостановочно – не стыдилась я их. Ещё сильнее приблизилась я к Аллаху, благодарила его и возносила ему молитвы.

Надо сказать, Абдусалам, в то голодное военное время питались мы всем, что попадалось под руку. Готовила я в основном похлёбки и чуду из крапивы, черемши, чечевицы, благо, росло их в том краю много; бывали на столе и ржаной хлеб, и кукурузные лепёшки – мучари.

И вот однажды я начала замечать, что нахожу выставленную на ночь посуду с едой пустой. Заподозрить своих детей я не могла – они до утра были со мною, да и соседей винить тоже не могла: не принято у нас красть кусок хлеба у такого же, как и ты. Муж не спал несколько ночей – караулил вора; и под утро одного дня он завёл в комнату взлохмаченного, грязного, оборванного мальчишку лет четырёх-пяти. Мальчик не вырывался, что-то лопотал на чеченском, вытряхивая из карманов бумажные деньги.

Как объяснил мне муж, симпатичный, с карими глазами малыш был сыном хозяина дома, в котором мы жили. Родители его оставили или он сам случайно остался – этого мы не знали. Я знала одно: чего бы нам это ни стоило, мы должны сберечь его, сохранить ему жизнь. Ведь в то время рыскали по сёлам энкавэдешники, выискивая отставших детей, женщин, стариков, и забирали их неведомо куда. Был случай, даже пытали больного мальчика булавками, чтобы узнать, крикнет ли он по-чеченски от боли.

Всё это я знала, Абдусалам, но я прежде всего мать, и этот ребёнок, не виноватый в ошибках взрослых, мой ребёнок. Так я решила и думала ночами, как сберечь его от энкавэдешников. Муж мой, как орденоносец, состоял в сельском совете и мог узнать о предстоящей проверке чекистов.

Спасительная мысль пришла ко мне, когда я наткнулась в кладовке на мешок сушёных абрикосовых косточек. Я вспомнила, как месяц назад, когда дети обожгли глотки горячим урбечом, они целый день не могли вымолвить и слова. Теперь я знала, что делать… Нагрянувшие энкавэдешники удивлялись: во дворе на полене сидел фронтовик в орденах, а рядом играли чумазые, грязные (специально одинаково одетые и немытые) малыши. Дети на все вопросы только мычали нечленораздельно и непонятно, все время пытаясь достать до кобуры офицера (уловка моего старшего сына), на что быстро реагировал отец, розгой отгоняя их в дальний угол двора. Так и ушли чекисты ни с чем, но каждый месяц приходили они, и каждый раз, плача, заливала я горячий урбеч в охрипшие детские глотки.

Как страдала и переживала я те восемь месяцев, Абдусалам, знает только один Аллах. Слезами обливалось моё сердце при прощании с мальчиком, когда однажды поздней ночью его забрал близкий родственник. Это был мой десятый ребенок, которого я не родила, но которого любила как родного, беспокоясь за его будущую жизнь.

Но всё проходит и забывается со временем, как проходит и забывается короткий сумеречный зимний день. После возвращения чеченцев в свои родные места, мы без ропота оставили всё и переехали на новое место жительства. Построили новый дом, обзавелись семьями сыновья, появились внуки – на нашу с мужем радость, жизнь наладилась и налилась цветом, как спелая вишня у нашего крыльца в хороший урожайный год…

Всё забылось бы… Но вот однажды в комнату, где я готовила, вошли двое: муж, вытирающий рукавом слезы, и высокий мужчина в чёрном кожаном плаще и в такой же чёрной широкополой шляпе.

Я стояла в недоумении. Но когда мужчина, сняв шляпу, вытащил банку урбеча и попросил меня покормить его, я поняла все. О мой Аллах! Мир пошатнулся вокруг меня, глиняная миска, выпав из моих рук, разлетелась на черепки, устало присела я на край тахты. О, мой Аллах! Я узнала его, моего маленького чеченца по карим неизменившимся глазам, но больше я ничего не видела – мешали слезы, невольно хлынувшие из глаз. Я стыдливо опустила голову, а он стоял передо мной на коленях, целовал мои руки и плакал; плакал мой маленький взрослый чеченец.

Какими словами всё это тебе передать, мой Абдусалам, я, право, не знаю. Теперь я понимала его язык, но, клянусь Аллахом, если бы я его даже не знала, то поняла бы моего мальчика своим сердцем. Это свойственно матерям, потому что даровано свыше Создателем. Воистину мир тесен!

Так мы и свиделись, затем и попрощались. Поцеловав меня в лоб и поклонившись в ноги, одарив нас подарками, он уехал в свой далекий край, волею судьбы ставший близким и родным.

Одна осталась я сейчас, как видишь. Ушел из жизни муж. Следующей у порога смерти стою я, но спокойна и готова я к встрече со своим Создателем. Пусть будет милостив и милосерден он ко всем живущим за их прожитые жизни! Аминь! Ведь жизнь – штука удивительная и непростая, не правда ли, молодой человек?

Так закончила она свой рассказ.

Давно это было. Отшумели по душам умерших высокие стройные тополя у равнинной реки да сухой полынный ветер на кизлярских пастбищах. Но и сейчас перед моими глазами как живая сидит на коленях, склонившись над Кораном, старая мудрая женщина с большим добрым сердцем, до краев наполненным великим чувством, которым одарил нас Всевышний Аллах, – чувством, имя которому Милосердие.