Русские кавказцы

Горы очаровывали как некий вызов, как мятеж природы против унылой упорядоченности. Они вызывали и восторг, и ужас своей грандиозной величественностью. Это отметил генерал К. Бенкендорф, описывая впечатления от похода в Дагестан: «Восхищаешься потрясающей красотой величественного и внушительного зрелища, но вместе с тем испытываешь чувство ужаса, как бы очутившись перед вратами ада».

Конечно, горы создавали трудности в чисто военном плане («Когда бы только избавиться от этих проклятых гор», – генерал Ермолов), но кавказские войска постепенно создали свою тактику ведения боевых действий в особенностях горного рельефа. Надо было ещё научиться преодолевать психологический барьер, чтобы освоить чужое пространство. Если освоение Крыма, Сибири было фактически мирным и происходило без психологического потрясения, то освоение Кавказа потребовало и ломки представлений о мире, и духовного переосмысления себя как нации. Первыми это почувствовали люди культуры, русские поэты. Константин Бенкендорф напишет в своих воспоминаниях: «Кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз: да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь в нему всё того же края».

Кавказцами в ХIХ веке называли русских, принимавших участие в военных действиях на Кавказе. Самоотверженность, с какой горцы защищали свою землю, не могла не удивлять. Борис Пастернак написал спустя много лет стихотворение, в котором назвал «черту, не виданную на войне»:

Чем движим был поток их? Тем ли,
Что кто-то посылал их в бой?
Или, влюбившись в эту землю,
Он дальше влёкся сам собой?

Увлечённость завоёванным краем проявлялась как во внешнем подражании кавказской одежде, так и в уважении к нравам:

Меж горцев пленник наблюдал
Их веру, нравы, воспитанье,
Любил их жизни простоту,
Гостеприимность, жажду брани.

А. Пушкин. Кавказский пленник

Мотивы, которыми объясняется стремление цвета русского дворянства попасть на Кавказ, высказал Ермолов в письме Александру I в 1819 году: «Горские народы примером независимости своей в самих подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь к независимости».

Почему именно Кавказ давал возможность этой внутренней независимости? Тот же Бенкендорф писал: «Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком, – ничто, а сам человек – всё… такая страна облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом… Зачем лишать себя этого неоценимого сокровища –«Кавказа», который суть не кто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом!» Удивительная мысль, не правда ли? Но глубоко верная. Настоящие русские кавказцы, несмотря на ожесточённость борьбы, не проводили жёсткую границу между собой и горцами. С горцами их связывали сложные психологические отношения. Бестужев-Марлинский в «Амалат-беке» показывает дружбу – вражду русского офицера и горского аристократа. Тот же Бенкендорф рассказывает о том, как элита Кавказского корпуса – солдаты Кюринского полка – встали на защиту чеченцев против солдат Апшеронского полка и объяснили это боевым братством: «Как нам не защищать чеченцев, – говорили кюринские солдаты, – они наши братья, вот уже 20 лет, как мы с ними дерёмся». Кавказский горец понимался не только как враждебная и коварная сила, но и явление другого, таинственного и, может быть, более высокого порядка. Кавказ как мир предельных состояний в природе и в человеческих страстях становился всё ближе и интереснее русскому миру, вызывая уважение горским рыцарством и порождая, в свою очередь, интерес горцев к себе как к достойному противнику. Феномен Кавказа для России в том, что он стал для русского человека не столько явлением имперской политики, сколько частью общероссийского мира, явлением его духовного сознания.

Вхождение Кавказа в российскую империю сопровождалось процессом взаимовлияния, взаимообогащения различных культур, расширением представления друг о друге. Ещё М. Лермонтов отмечал увлечение русских офицеров, служивших на Кавказской линии, историей и этнографией горцев. Со временем изучение действительной жизни горцев Северного Кавказа обнаружило несостоятельность представлений, распространяемых в России и в Европе о «дикости» кавказских народов. Нравственные ценности народов Кавказа, отразившиеся в их обычаях, привлекали внимание русской армии, в которой было немало людей, изучавших кавказские древности и нравы. Так, как известно, на Северном Кавказе был широко распространён обычай куначества. Он был тесно связан с законом гостеприимства. Любой человек мог остановиться в доме любого горца как гость и его всегда принимали радушно. В семье даже самого бедного горца была кунацкая – комната для гостей. Тот, кто хоть раз воспользовался гостеприимством другого, становился его кунаком, что означало обязательность взаимной поддержки в любой ситуации.

Русские войска в ХIХ веке перенимали обычай куначества. Как вспоминает один из первых историков Кавказской войны и её участник Н. Волконский (Кавказский сборник. Т. 3. – Тифлис, 1879), «обычай куначества армейских рот до такой степени глубоко укоренился среди кавказских войск и до такой степени был прекрасным во всех отношениях обычаем, вполне сродным русской широкой, доброй и гостеприимной натуре, что было бы непозволительно обойти его молчанием». Сравнивая бытование этого обычая у горцев и кавказцев (напомню, так называли тогда русские войска, участвующие в войне на Кавказе), Н. Волконский рассуждает как заинтересованное лицо: «Куначество заимствовано кавказскими войсками у горцев, но получило у первых более широкое и более искренне значение и применение». Но и при всём своём субъективизме он отдаёт должное горскому обычаю, который так удачно прижился в русской армии: «Нередко бывало так, что с одного конца Кавказа вспомогательные войска приходили на другой конец и оставались там долгое время. Понятно, что гости эти, будучи оторваны от своих штаб-квартир, не могли иметь при себе особых запасов… Если исхарчившаяся рота имела кунацкую там, куда пришла, то последняя доставляла ей всё нужное совершенно безвозмездно…»

Соприкосновение с горской культурой повлияло и на внешний облик других народов. Так, ещё к началу XVII века всё казачество переняло костюм народов Северного Кавказа. Незаменимой и максимально удобной оказалась кавказская бурка, отлично приспособленная к горным условиям. Русский военный историк и участник Кавказской войны И. Д. Попко писал о бурке: «Способная к накидке и назад, и наперёд, и на бок, она ограждала всадника, с какой бы стороны не била на него непогода, прикрывала и предохраняла от дождевой мокроты лук, колчан со стрелами, огнестрельное оружие, умы в тороке и руку, держащую поводья, она же, будучи войлоком, покрытым космами, представляла упругую защиту и против сабельных ударов, и против уколов пики, стрелы, а при горячем отступлении, когда уже не думают о препятствиях, если нужно было броситься с кручи в реку, не выходя из седла, она мгновенно накидывалась на глаза коню».

В горской одежде отразились и рациональность народа (горская одежда позволяет оставить плуг и молниеносно взяться за оружие), и его высокий эстетический вкус. У кабардинцев, по народным представлениям об идеале, должны быть такие широкие плечи и такая тонкая талия, что, как поётся в народных песнях, если он ляжет на бок, кошка может пробежать под его талией, не задев. Этому идеалу красоты соответствовал покрой бешмета и черкески. Кавказский костюм и военизированный быт гребенского казака, затем терского и кубанского, стал связан с тем же понятием подтянутости, постоянной готовности к действию, изяществом и красотой осанки воина, словно слитого воедино с конём, как это и было нормой для кавказских горцев. Так история даже в период войн развивалась по пути сближения народов и взаимопроникновения национальных культур.