Шляпы долой, господа, перед вами Гений!

«Не пашет раб землю,
за плугом не ходит, не сеет,
По воловьим следам
тоскует в полях чернозём.
Бурый день, как
отшельник, по оврагам дымится и тлеет,
И ущелья с тоскою
глядятся в небесный проём».

Мы от рождения рабы этой земли, земли-кормилицы, а нас там нет… И волы, как всё живое, тоже дети этой земли, и им друг без друга никак нельзя. Земля и их кормит, и они свою ласку, тепло, любовь земле этой отдают. И бурому дню куда же деться, если никто его не видит, не фиксирует? И ущелья с давних пор не видят человеческого лица и запаха человеческой жизни и потому «с тоскою глядятся в небесный проем».

Но ведь была же и, может быть, будет иная, другая жизнь, где все было понятно, ясно и просто.

«На крыше мама
с кувшином
День молоко взбивала,
Желтое масло в лощины
Густо стекало».

А дальше еще больнее:

«В спину толкает ветер,
тминной обидой веет,
На подошвах крестьянских
ног уносим останки земли.
Станут ладони мягче
и души чуть-чуть слабее,
Чтобы не слышать, как в
поле ищут зерно ковыли».

Появляясь всего на несколько дней на мимолетные праздники в родных, заброшенно-исчезающих гнездах, мы действительно уносим останки земли, оставляя этой земле свои нищие души в виде разбитой и заброшенной тары, куч бумаг и оберток из-под чуждой этой земле пищи и уродливо вдавливая обратно в землю роскошные пахотные поля и луга для неспетых песен студеной росы и звенящих кос. Ликующего чувства сладости тертого в ладонях девственно зреющего зерна нам уже не ощутить. Где, когда и кем будет найдено это зерно?! И вновь то, что было и, может, будет вновь:

«Мама в хлеву пахучем
Корову травой кормила –
Чабрец на зеленой круче
Не знает ила».
«Старый Сурхай за оградой
землю костями греет.
Кладкой речного камня
сакля глядится в Койсу.
Это твое Макондо в чреве
времени зреет,
Чтобы кормить тобою
памяти пыль и тоску.
Посохом были тропы
И колыбелью горы,
Ты не услышишь ропот –
Камни укроют поле».

Нам без Маконды никак нельзя! У каждого должна быть еще и своя маленькая родина – село, аул, хутор, город – гнездовье, где родилась твоя душа, и иногда, и даже часто, тянет тебя обратно, не найдя в другом месте достойного пристанища. И неужели безвозвратно выроним из рук эти посохи-тропы и укроем наглухо камнями живую землю, чтобы не услышать ни свой, ни земли ропот?!

Читаю и восхищаюсь – какие рифмы, какие мысли: «Пахучем, круче, кормила, ила; с кувшином взбивала, в лощины стекала».

Откуда ты, Мариян? Кто это все в тебя вложил? Ты выбросила меня (нас) вперед на столетия, и я горжусь, что ты дочь Дагестана, дочь моего маленького народа, так глубоко и мощно знаешь могучий русский язык. И еще я уверен (через тебя), что поэзия наших поэтов куда глубже и ярче, чем они выглядят в блеклых и беспомощных переводах. А излагать свои мысли ярко и самобытно и на другом языке – это особый дар. Хочу сказать, что твой великий дар, твой гений освещает, восхищает всех глубоко мыслящих людей на Земле, к каким бы народам они не относились.

… Ах, Нико, Нико Пиросмани! Как был бы он счастлив, услышав свои ликующие краски в твоих, влюбленных в его творения, стихах:

«Вереница белых звуков
в рог охотничий трубит,
Тур в горах, лисица в поле,
а в ладонях птица спит.
Восхождение дымится, рог
ветвится до небес,
Между пнями бродит пьяно
голубой, как утро, лес».

И судьбу его печальную зная, восхищаешься им:

«Дом без кровли, конь
без сбруи,
Пой, Нико, и пей до дна,
Утро льет в ладони струи
Пенной прыти молока».

Быть бы тебе, Мариян, гидом в его художественной галерее:

«Ветерком трава играет,
перекатываясь всласть,
Две косули в поле тают, воды
сбрасывает снасть,
Бьет серебряная рыба воздух
росписью хвоста
(поразительно хорошо сказано!)
По воде рыбак шагает,
улыбаясь неспроста.
Ночь без дня, а день без ночи,
Пой, Нико, и пей до дна.
Краски с неба льются звонче
Алой повести вина.
Непричесанное солнце
львенком нежится во сне,
Ломтик дыни прячет
нежность у оленя на спине,
Сбросят краски покрывала,
схвачен заяц синевой,
По отрогам Авлабара бродит
мальчик сам не свой.
Дом без кровли, ночь без дома,
Пой, Нико, и пей до дна.
Жизнь – предсмертная истома,
Смерть – рожденье и судьба».

И мальчиком, что бродил по отрогам Авлабара, несомый божьим даром восхищения и кипения окружающим миром, где даже зайцы были схвачены синевой, был ты, Нико! Будучи без кровли и без дома в ночи, ты знал это и не изменял ему:

«Жизнь – предсмертная
истома,
Смерть – рожденье и судьба».

Так, наверное, бывает со всеми, кто рожден с отметиной божьего дара. А иначе, как понять рождение таких выражений-шедевров в поэзии Мариян:

«У стены по лестнице
Пустота невестится»;
«За холмами ищет пес
Теплый след овечьих грез»;

«Через горную стремнину
перебираются грузинки,
опираясь на старость».

Что касается книги «Диалоги с Данте» — это уже особая планета. И дай бог, всем долететь до нее.

Всем, останавливаюсь, ибо ты сама говоришь:

«Звуки – мальчишество речи,
горы не требуют слов,
здесь говорящий увечен,
Как конь без подков».