Весь мир начинается с мамы…

Миясат Муслимова

Чтобы говорить с мамой

Чтобы говорить с мамой,
долго пробую свой голос.
На бодрый она ответит молчанием
и усилием отдаления,
на беспокойный — закроет глаза,
на якобы равнодушный —
отвернется к окну.

Пойду на работу —
искать новые интонации
заботы.

Я знаю:
день ответит ей обещанием
долгих молитв за четками,
и в условленное время
она омоет свои ладони
и покорно поникнет головой
над молитвенным ковриком,
чтобы беседовать с тем,
кто внимает ей много лет

Я говорю с Ним,
как авторская ремарка в пьесе.
Пока Он понимает меня,
но мама этого не знает.
И когда я прошу её молиться меньше,
чтобы остановить головокружение,
она с еще большей силой
шепчется с Ним,
чтобы выпросить мне прощение
и потом долго молчать до следующей молитвы.

Сколько лет
я втайне хочу запретить ей молиться…
В детстве я не думала,
каково Ему это знать,
а сейчас утешаю себя тем,
что Он умеет читать между строк.

Он ведь помнит меня с детства,
когда  я просыпалась  под низким потолком
на деревянной тахте рядом с сестрой и братом
и, укрывшись лоскутным одеялом, —
моей любимой книгой путешествий —
со страхом слышала,
что мама молится опять.
Я знала, что заснуть уже невозможно
от нарастающего материнского шепота,
в который просачивается страсть,
а страсть,  набирая силу,
превращается в гнев,
заглушаемый отчаянием,
и чтобы сдержать его,
она бьет себя в грудь,
и уже не может удержать руки,
простирающиеся к Небу
и требующие ответа у Того,
кто смотрит на нее с высоты
своей беспомощности или суровости.
Потом она вспомнит,
что дети спят,
а я крепко-крепко закрою глаза,
чтобы не видеть,
как с потолка осыпается глина,
удерживаемая деревянным столбом,
пригнанным мамиными ладонями.
Теперь уже я засну крепко,
потому что знаю:
дальше молитва будет тихой.

Вечером я снова пробую свой голос
чтобы говорить с мамой.
Она сурова,
и мой голос, даже самый добрый,
не сможет разгладить её морщины.
Я знаю, что она очень хочет говорить,
но я не умею правильно спрашивать
и обрекаю её на тягостное молчание
и возвращение
в юность, которую она проклинает.
Чтобы не тревожить больные
воспоминания,
и дать ей возможность этой желанной
встречи
я задорно спрашиваю,
где она находила бОльшую радость:
в поле, у реки, у цветов,-
и встречаю её недоуменный взгляд.
Вспоминаю:
Она не любит цветы.
Не любит реки, поля, горы.
Мама вспоминает поле, чтобы рассказать,
как радостно было сажать хлеб.
Она вспоминает реки,
чтобы рассказать,
как водой из ручья омывала холку
любимого телёнка.
Она вспоминает цветы,
чтобы рассказать,
как они греют ладони,
когда мягкие коровьи губы
перебирают их
и долго, медленно жуют…

Морщины теплеют,
руки быстрее перебирают четки,
и мама с гордостью рассказывает,
что у нее,  единственной в селе,
никогда не умирал ни один теленок,
а молоко, которое давали её коровы,
было самым жирным,
и однажды по жалобе соседки,
недовольной её фотографией на доске
почета,
пришла грозная комиссия
и подтвердила,
что жирнее и вкуснее молока,
которое дают её бурёнушки,
нет нигде…

Когда она улыбается,
я вспоминаю Бога,
и прошу прощения у Него,
что не понимаю,
что такое молитва-
бунт или смирение,
и обещаю Ему,
что больше не буду
бояться её молитв.

Он, наверное, очень терпелив.
если прощает за то,
что я в последнюю очередь  вспоминаю
о тех ягнятах, телятах, барашках,
которых выходила моя мама,
не забывающая их уже более полувека
после того, как они забыли сами себя.

Чтобы говорить с мамой,
долго пробую свой голос…

Тимур Раджабов

Маме

Ошибался, бывало
ты меня понимала
и морщинок немало
я тебе причинил.
Разговоров не слушай
только мелкие души
говорят, что я худший,
что себе изменил
в этом городе главном,
в этом городе славном,
в полумраке державном,
где за рупь исполать —
мимо храма и хлама
я шагаю упрямо,
моя милая мама,
моя добрая мать

Спотыкался, бывало,
ты меня поднимала
и, смеясь, предвещала
добрый путь сорванцу.
Знаешь, песня восхода,
веришь, нежная ода,
тридцать лет и три года
твоему огольцу!

В этом городе главном,
в этом городе славном,
в полумраке державном,
где за рупь исполать —
мимо храма и хлама
я шагаю упрямо,
моя милая мама,
моя добрая мать!

Джават Закавов

Призывы матерей

Когда народ един, то спору нет,
Он дружен и силён, и этим счастлив.
А если много слов, то не секрет,
Не будет дел, коль в людях нет участья.

«Услышьте вы друг друга, наконец!
Прислушайтесь к советам мудрых
старцев!
Единство ваше – добрых дел венец», –
Твердила мать. Теперь её не стало.

Но глухи мы к призывам матерей,
Себя всезнающими почитаем,
Гордимся самобытностью своей,
Себя любя, других мы не прощаем.

Добрососедство впало в забытьё,
Забылась общность радости и горя,
С трибун о единении поём,
А отклика в сердцах нам ждать не стоит.

«Посмешищем не станьте
для людей», –
Частенько мать нас в детстве наставляла.
Если бы все прислушивались к ней,
Печаль бы так людей не угнетала.

А если каждый верен лишь себе,
О деньгах и о благе он печётся,
Где нет единства, все живут в борьбе,
Род рано или поздно распадётся.

В тухумах наших испокон веков
Старейший рода был судьёй и Богом,
Считались от детей до стариков
С его решеньем и веленьем строгим.

Если в роду обычаи царят,
Недаром путь к единству не утрачен.
С людьми, как нам преданья говорят,
И чёрный день не кажется так мрачен.

Аминат Абдурашидова

Маме

Нет любимей тебя никого и нежнее —
Твой очаг согревает от стужи, родная!
Ярче пламя горит, и на сердце светлее.
Даришь радость — с тобой я душой отдыхаю.

Тихо гладишь мне волосы мягкой рукою —
Непокорные волосы сплетаются в косы.
Как я счастлива, мама — ты рядом со мною:
Возвращаешь мне детство, хоть стала
я взрослой.

По дороге — земной путь стремительно
краток…
Знаю я, что с тобой мы немного
похожи.
На планете дождей и сияющих радуг
Никого нет красивей тебя и дороже!
 Перевод с даргинского
Елены Седовой