Слово другу Расулу

Почему бы не так, если им дано ещё и не это? Не ты ли сам, Расул, заставил меня безоговорочно поверить с первых же твоих строчек:

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

И вот уже ничего больше иного не надо мне, кроме этих слов: «С кровавых не пришедшие полей»,– чтобы вновь воочию представить себе всю войну и все обагренные ею поля нашей Родины с её неисчислимыми могильными холмами, всю непоправимость, невозместимость наших потерь.

Но и не только это. После знаменитых строк Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату» не знаю в нашей песенной поэзии, кроме твоих «Журавлей», каких-нибудь иных строк, которые так бы затронули, с такой силой всколыхнули самые страждущие струны души народной. И не поверхностным поветрием эстрадной любви, а мгновенным и жгучим прикосновением к тому глубинному чувству скорби, которое с дней войны тлеет под пеплом времени, в сердце народа. По глохнущей, уходящей куда-то внутрь, но опять нарастающей до той режущей остроты, когда ты уже не в состоянии понять, то ли вешнее небо пронзает этот клин, то ли твоё сердце:

Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?

Всматриваюсь, Расул, в твоих «Журавлей», вслушиваюсь в мелодию Френкеля и припоминаю теперь, что в жизни мне выпало увидеть их всего раза три, не больше. Впервые в самом раннем детстве, когда, помню, вдруг вся окраина неба засеялась, затрепетала их крыльями над большими, тоже могучими крыльями ветряной мельницы. Во второй раз, уже после войны, весной 1952 года, когда они, клин за клином, прошли в затуманенном небе над Цимлянской степью, над только что переполосовавшей Дон бетонной плотиной. И вот теперь, когда, настроенный на твоих журавлей и переполненный шумом их крыльев, я вдруг по-чудесному, таинственному совпадению услышал их трубный отклик у себя над головой и, выбежав из дому, увидел всего лишь один-единственный реденький клин, пересекавший весенний Дон с юга на север.

А белых журавлей мне вообще никогда не приходилось видеть, хотя я и слыхал о них. Но если бы и вообще их не существовало в природе, теперь мне все равно невозможно было бы отказаться от своей уверенности, что есть они, есть. «Над вымыслом слезами обольюсь». Но почему же над вымыслом, если ослепительная белизна той самой юности, которая, ещё только начав жить и ещё не успев познать любви, а только предчувствуя её, уже должна была умереть. Только в них, в белокрылых, и могли превратиться те, кому, едва они начали жить, уже предстояло умереть за нас, вместо нас. Поэтому-то если не тебя, а твоего товарища взяла война, то это значит, что он взял твою смерть себе, на себя, чтобы ты смог продолжать свою жизнь. Не потому ли ещё ты так скорбишь, поэт, когда твой взор ищет над головой эту белую стаю?

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня.

Сердце охватывает такое чувство, когда необходимо немедленно, теперь же поменяться в этом журавлином строю с самым юным из них, ещё только догоняющим стадо на своих белых, окровавленных крыльях, и немедленно вернуть его на преждевременно покинутую им землю, к радостям жизни и любви. С сердцем поэта вдруг то чудо произошло, когда в одно и то же мгновенье оно оказалось и уже летящим с белыми журавлями в поднебесном строю, и ещё остающимся на земле, их скорбью скорбящим о тех, кто ими покинут.

Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.

Скорее всего, это ты, Расул, повинен и в том, что, когда нынче весной я выбежал из дому на журавлиный зов, я вдруг увидел в их строю и свой промежуток, и увидел я их, пересекавших над нашим казачьим хутором Дон, с крыльями, обагренными исподнизу закатным солнцем, клочья красного тумана срывались с них.

Вместе с тобой, Расул, «над вымыслом слезами обольюсь». И мне ничуть не стыдно этих слёз. Вот только руки у меня теперь не всегда бывают свободны, чтобы смахнуть их. Маленькая Наташа затаилась у меня на руках под шум крыльев твоих «Журавлей», которые уже успели сделаться её колыбельной песней.

1971 год Калинин, А. Слово другу Расулу [Текст]// Дагестанская правда. 1971. 15 ноября.