Душа творца

Кузница

Тах! Тах! Тах! Искры летят из-под молота длинными стрелами. Мастер, наклонившись над наковальней, монотонно стучит. Удар. Еще удар. Кажется, вот-вот эти искры ужалят нас. Но стук молота, огонь, брызги горячего металла завораживают.

В маленьком полутемном помещении стоит неперебиваемый гул кузнечной печи, а точнее, горна, и почти тропическая жара. Здесь, наверное, градусов сто. Жар буквально обволакивает, и через некоторое время возникает лишь одно желание — выбежать и глотнуть свежего воздуха.

А мастер, не поднимая головы и, кажется, не замечая гостей в кузнице, неистово бьет и бьет по раскаленному металлу. Потом останавливается, отводит заготовку в сторону, чем-то посыпает из полулитровой банки, после — прячет красный кусок железа глубоко в горне. На наших глазах огонь жадно глотает металл и, как бы сливаясь с ним, разгорается большим пламенем. Мастер, наконец, увидел нас.

Серая кепка немного сползла в сторону, по бордовым щекам и лбу, как наперегонки, бегут струйки пота, а на стеклах очков виден отсвет огня. Одна его бровь словно присела отдохнуть, другая, как у строгого преподавателя, несколько удивленно приподнялась вверх. Но вся строгость мастера на этой скрученной беспорядочной брови и заканчивается. Из-под очков он смотрит на нас устало, но очень добро, под его прожаренными пшеничного цвета усами прячется улыбка: кузнец рад принять у себя старых знакомых.

Слава о дагестанском оружейнике в последние годы буквально шагает по всему миру. Как признают знатоки холодного оружия, по качеству они ничем не уступают дамасской стали. Кинжалы, сабли и шашки мастера Гаджи сегодня хранятся в коллекциях политиков многих стран и выставлены в витринах музеев Европы и Америки. Из Германии, Чехии, Канады, Мексики, Японии – откуда только ни прибывают к нему фотографы, кинооператоры, репортеры и коллекционеры. Всем интересно узнать, как рождается знаменитый амузгинский булат. Адрес кузнеца – «Дагестан, мастер Гаджи…» — теперь на разных языках для любителей и знатоков холодного оружия звучит как пароль.

Но наш герой остается человеком на редкость открытым, добродушным и скромным. Лукавая улыбка сквозь порыжевшие усы, запачканные углем руки и лоб, легкая сутулость от сидячей работы и стоптанные ботинки на ногах. Встретив его на улице, вряд ли сразу поверишь, что перед тобой человек, чье имя за последние десятилетия стало, выражаясь современным языком, брендом.

Обменявшись традиционными приветствиями «Ассаламалейкум – Ваалейкум салам!», мы усаживаемся напротив кузнеца на старых деревянных табуретках. А мастер продолжает работу: срочный заказ поступил из Испании.

Гаджи сидит на стуле между горном и наковальней. В одной руке мастера небольшой молот, а в другой он клещами держит огненно-оранжевую заготовку, только что вынутую из огня.Тах! Тах! Тах! Ритмичные удары, и огненные стрелы снова летят во все стороны.

Рабочий стол мастера – наковальня. Вокруг нее на гвоздях висят инструменты кузнеца – молоты и молотки разных размеров, щипцы, зубила, напильники. Большой горн, построенный из красного кирпича, надрывно гудит и, кажется, вот-вот от напряжения развалится: кирпичи ничем не скреплены, они держатся друг за друга. Из окошка шумной кузнечной печи украдкой выглядывают сине-красные языки пламени и снова прячутся.

— У горцев есть поговорка: чтобы создать совершенное изделие, надо положить на наковальню кусочек металла, душу творца и терпение кузнеца, — говорит Гаджи, словно угадав наши мысли. И, не поднимая головы, продолжает ковать клинок.

В горячих стенах своей мастерской Гаджи провел многие годы. Здесь в каждом куске еще не обработанного металла он научился видеть будущее уникальное изделие.

— Для меня, как и для каждого мастера, клинки живые — они рассказывают мне о людях, которым будут принадлежать. В это трудно, наверное, поверить. Кто меня не знает, наверняка скажет: с виду, вроде, солидный кузнец, а сказки детские рассказывает. Но судите сами: иногда дело спорится — клинок варится легко, заточка и обработка идут быстро и чисто. Все как по маслу. Значит, человек, заказавший клинок, достойный. Бывает, конечно, и наоборот. А однажды случилось и вовсе небывалое — клинок сломался под молотом. Работа была отложена надолго. Я сильно расстроился — давно не допускал такого непростительного брака. Заказчик снова пришел через месяц с просьбой все-таки выковать кинжал. И снова сталь лопнула. Тогда я ему прямо сказал: «Извини, но клинок к тебе не идет, я не буду его мучить».

Мастер рассказывает нам о клинках, но иногда кажется, что говорит он не с нами: периодически замолкает, сосредоточенно смотрит на металл, подсыпает в горн уголь из мешка, потом лопатой поправляет его. Огонь от этого словно раздражается, нервно разносится мелкими искрами, а затем вновь соединяется в жаркое пламя и успокаивается. Мастер Гаджи смотрит в горн, на стеклах его очков — пламя огня. Видимо, этот огонь когда-то очень давно загорелся в сердце мастера, и только потом – в кузнице. Сейчас амузгинский мастер уже не представляет свою судьбу без этого родового ремесла: его дед и отец были известными оружейниками. Он теперь наследник древнего искусства. Если бы судьба не привела Гаджи крутыми тропами к горну и наковальне, жизнь его, как признается мастер, не имела бы смысла. Теперь свою мастерскую Гаджи называет храмом, и здесь у него свои неписаные заповеди.

Секретами амузгинской стали сегодня владею только я – мастер Гаджи Курбанкадиев, сын амузгинского кузнеца Курбанкади и внук известного когда-то на всем Кавказе мастера Куццы Магомеда. Но придет время, и меня не станет. И вместо меня должен прийти тот человек, который продолжит мой путь…

— Так сложилось, что я стараюсь от этих заповедей никогда не отступать, — говорит мастер. — Здесь, в кузнице, я никогда не курю. Перед началом работы читаю молитву. И самое первое, а значит, главное — нельзя здесь, у огня, не только ругаться, но и думать о плохом, недобром. Все дурные мысли мастер должен оставлять за порогом кузницы. И тогда работа пойдет.

Еще немного усилий, немного пота и немного времени — и обрубок железа в руках мастера наконец обретает завершенную форму. Его несколько часов ковали и калили, а теперь кузнец шлифует клинок на точильном колесе.

— Невозможно изготовить два совершенно одинаковых изделия, — говорит нам мастер, когда скрежет точильного станка затихает. — Каждый клинок своеобразен по форме. В создание каждого из них я вкладываю частичку своей души. Во всяком случае, я всегда стараюсь так поступать.

Когда самая сложная работа с будущим кинжалом завершена, мастер аккуратно кладет изделие на наковальню. Еще один короткий и резкий удар молотком, и на стальной поверхности клинка проявляется четкий рисунок — две сороки, соединенные клювами. Так кузнец помечает родовым клеймом каждое свое произведение. Это — знак качества мастера Гаджи.

Руки мастера осторожно ощупывают клинок, а потом глаза под светом лампы внимательно изучают матовую поверхность оружия. Что-то про себя проговорив, словно прочитав молитву, Гаджи протягивает нам кинжал. Тяжелый, теплый, таинственный. Держишь его в руках и, кажется, ощущаешь весь труд, который мастер в него вложил, чувствуешь какую-то магическую, сверхъестественную силу. Булат завораживает.

— Самая первая проба клинка — это проба на музыкальность, — возвращает нас в реальность Гаджи и берет изделие из наших рук, чтобы продемонстрировать, как он говорит, таланты своего детища. — Клинок должен звенеть. Он поет, слышите, «дзииин». Звон можно отрегулировать до «буууууум». Это получается за счет ширины канавок и узости перегородок. Мои клинки поют!

Волшебство! Еще теплый клинок действительно поет! Заказчик из испанской королевской семьи наверняка останется доволен работой дагестанского мастера!
Теперь, когда работа завершена, Гаджи дает себе передышку: вновь садится у еще разгоряченного горна, осторожно кладет на наковальню клинок и снимает очки. Сильные мозолистые руки он на время удобно устроил на коленях. Мастер готов к беседе.

— Как бывшему фотографу удалось заново открыть секрет амузгинского булата? — мы наконец осторожно задаем главный вопрос, ради которого сегодня пришли в кузницу.

На лице Гаджи усталость, но в глазах какая-то светлая грусть. Его взлохмаченные поседевшие брови неожиданно распрямились, стали похожи на крылья мудрой птицы, и кажется, она вот-вот взлетит. Видимо, мастер уже окунулся в свое недавнее прошлое.

— На сорок первом году жизни я сошел с ума. Бросил прежнюю работу, друзей и почти перестал выходить из дома. — Мастер тяжело вздыхает: воспоминания, видимо, даются нелегко. Позже мы, журналисты, поймем, что это была исповедь мастера — о своей непростой жизни, о судьбе древнего ремесла и о безнадежных, казалось бы, поисках тайны. Мастер Гаджи с нами, со старыми знакомыми, говорил искренне, без полутонов. Видимо, к откровенности располагало и место нашей встречи – кузница, которая стала для него храмом. – С раннего утра до поздней ночи здесь, в кузнице, я пытался понять: в чем же секрет знаменитого амузгинского булата? А тайна долго не открывалась…

Наш герой замолкает. В кузнице снова повисла тишина. «Гу-у-у-у-у-у» – лишь огонь еще играет в горне – последние предсмертные судороги еще недавно всесильного пламени. На часах — полдень, но атмосфера в кузнице становится вдруг по-ночному спокойной, какой-то лунной. Наверное, дело в лампе, что низко висит над головой мастера. Когда работа кипит, она яркая, как солнце, когда же стук молота затихает — бледная, как луна. Так и сейчас: желтый свет лампы-луны падает на наковальню, на еще горячие инструменты и свежий кинжал. Но на улице — ясный день. Через окно видно, как в саду под тяжестью плодов еле колышутся от ветра оранжевые рукава яблони. Тонкий луч осеннего солнца пробивается к нам через стекло и щекочет черного, словно от сажи, паучка в углу пыльного подоконника. Кажется, он тоже готов услышать нечто сокровенное…

«Скорее ишак на дерево залезет…»

— На сорок первом году жизни я сошел с ума. Признаки болезни, по мнению окружающих, были налицо: осунулся, глаза горят, постоянно думал о чем-то своем и не всегда реагировал на реплики знакомых. Потом и вовсе замкнулся, бросил прежнюю работу, друзей и почти перестал выходить из дома. Неожиданно для всех построил в своем дворе кузницу – там, по сути, дневал и ночевал.

Впрочем, как позже расскажут знакомые, несколько раз люди в те дни меня все же видели — в городском парке: я обходил высохшие деревья, стучал по стволам, гладил кору. Видимо, тогда я искал древесину на уголь для горна. А потом я, известный в Дагестане фотограф, и вовсе исчез. Люди что только ни думали обо мне. Республика маленькая, и какое-то время было много разговоров: что Гаджи безнадежно болен, что его бес попутал, что он сошел с ума. Скоро вокруг меня образовалась пустота: родственники и знакомые обходили стороной. А потом на несколько лет все меня совсем забыли.

Тогда я и взялся за дело всей моей жизни – за клинки. Очень хотел заняться важным для себя делом, но я не знал, с чего начать. Секреты мастерства изготовителей амузгинских клинков, как мне объяснили аксакалы и историки, были утеряны. В голове рой вопросов: как проводить плавку, каким должен быть состав сплава, при каких температурном и временном режимах получается лучшая закалка металла и, самое главное, — как выковать монолитный клинок из множества тонких стальных листов?

Сорт амузгинской стали исследователи называют «дамаск». Из исторических книг я знал, что дамасский булат получали кузнечной сваркой сплетенных в жгут стальных полос или проволоки с различным содержанием углерода. По рассказам стариков, «дамаск» амузгинцами ковался так же, как в Сирии и на Западе. Одни клинки мастера целиком делали из стального листа, другие – с железной сердцевиной. Железная болванка проходила в кузнице почти два десятка стадий обработки, прежде чем она превратится в хороший кинжал или саблю.

Наши мастера в прошлом могли изготовить и так называемый букетный дамаск, и звездчатый турецкий. Амузгинский булат обладал всеми качествами лучших стальных клинков Востока и Запада, а некоторые из них наши клинки превосходили по вязкости. Но это было в прошлом.

«Тайна ковки такового булата заключается в искусстве удара молотобойца и в чувствительности кончиков его пальцев, приученных ощущать наличие в стали трещин и непровара», — с лукавой улыбкой на мои расспросы отвечали старые кузнецы.

С раннего утра до поздней ночи работал в кузнице, переоборудованной из плотницкой мастерской отца, искал рецепты предков-кузнецов и пытался понять, в чем же секрет амузгинского булата. А тайна долго не открывалась.

Даже собственный отец, один из талантливых в прошлом амузгинских кузнецов, мою идею возродить древнее ремесло воспринял в штыки и назвал бредовой. «Сынок, одумайся, — говорил он. — Ну какой из тебя оружейник? Двадцать лет ты не поднимал ничего тяжелее своего фотоаппарата, а в 41 год вдруг решил взять в руки тяжелый молоток?!»

В той, прошлой, жизни было у меня, можно сказать, все — и деньги, и слава, и уважение. Но, знаете, все равно чего-то не хватало, в душе была какая-то пустота, которую я никак и ничем не мог заполнить.

Когда еще работал фотографом, часто ездил в Кубачи. На местном знаменитом комбинате златокузнецов был экспериментальный цех, где собирались все лучшие мастера. Вот туда к ним я и приехал в начале 90-х годов. На три дня. Это была одна из последних командировок. Любовался замечательными изделиями кубачинцев, фотографировал роскошные произведения и их творцов. Еще работали Расул Алиханов и Гаджибахмуд Магомедов – выдающиеся мастера-граверы, которые в совершенстве владели монтировкой, гравировкой, чеканкой и резьбой по кости.

Вечерами после рабочего дня гостеприимные мастера приглашали домой. За чашкой чая говорили о народных промыслах, о судьбе амузгинского булата. Когда я заговорил о возрождении оружейного ремесла, Гаджибахмуд Магомедов прямо сказал, что это невозможно, что это уже перелистанная страница: ни настоящего, ни тем более будущего у наших оружейников нет. Известный художник, конечно, признавал, что в прошлом были прекрасные амузгинские мастера, но это — в прошлом. А что есть сегодня?

В глазах мастера читалась печаль и некоторая неловкость из-за драматической судьбы моих земляков. Но Гаджибахмуд был мастером от бога и прямым человеком, не переносил лжи. «Конечно, на Востоке всегда лучшими клинками считали булатные. Говорят, выковывали из индийского булата клинки и на Кавказе. Но амузгинские клинки, амузгинская сталь в виде сварочного булата – чисто дагестанское искусство. Жаль, что судьба разбросала мастеров, искусство утрачено, молодежи неинтересно это древнее ремесло, — произнес мастер и после паузы с грустью добавил: — Амузгинцы потеряли связь друг с другом, с профессией… со своей землей…»

Амузги: тропою предков

Веками над Амузги струился дым кузнечных горнов и разносился стук молота. «Дети здесь рождаются с кузнечными инструментами в руках», — шутили старики. Панорама на Амузги открывается издалека сразу же, как входишь в ущелье. За последним поворотом – село как на ладони. Амузги расположено на выступе трехгранной скалы. Южная сторона его открыта, а с северной село закрыто крепостью. Крепостная стена, полукругом огибая село, вместе с оборонительными башнями делала Амузги неприступным. Стена была, как помню с детства, высотой в трехэтажный дом, но, говорят, раньше еще выше поднималась. Войти в село можно было только с верхних или нижних ворот. Открывались они с восходом солнца, а закрывались — с закатом. Так вот, после полуночи в село уже никого не впускали.

Название нашего аула «Амузги» историки чаще переводят как «три холма» или «треугольник». Но мне кажется, что Амузги означает «три грани». В честь трех граней клинка, то есть название произошло от нашего ремесла. История Амузги раньше писалась на полях Корана. И долгое время эта священная книга находилась в селе. Но во время трагических событий, когда амузгинцев выслали в Чечню, ее спрятали в одной из пещер села. Очевидцы рассказывали, что на ее страницах хранилось много сведений о быте, традициях и о мастерах-амузгинцах.

С древнейших времен в каждом доме в Амузги была кузница, а в ней — горн, раздуваемый вручную мехами. В нашем ауле были мастерские одной семьи, были мастерские тухума или рода. Старший мастер — им считался дедушка или отец — имел подмастерьями жену, детей. Трудились всей семьей, и каждый занимался своим делом. Жена — молотобоец, а дети, внуки и старики ковали, шлифовали, точили, калили и качали меха.

Разжигался горн с первыми лучами солнца, гас — поздно вечером. Работа, конечно, была очень трудоемкая: на выработку сабельного клинка уходило до десяти дней, но все делали на совесть. И каждый кузнец, используя маленькие хитрости и секреты, старался ковать изделие лучше соседа. Один мастер умел передавать различные оттенки стали, у другого хорошо получался рисунок «дамаска», а третий знал, как сочетать при сварке разные сорта металла. Разумеется, служили такие клинки вечно.

Час-другой сижу в одиночестве среди развалин у останков отцовского дома. Светит весеннее солнце, но мне что-то зябко, неуютно. Обидно за древний аул, за своих предков. Часы летели, а перед моим внутренним взором проносились светлые лица старых мастеров, огонь в кузне, холодный отсвет стали. Трудно объяснить, как все это появилось во мне, еще в детстве волею судьбы закинутом на чужбину. Я тогда еще не был влюблен в притягательный аромат горячего металла и никогда не держал в руках новый клинок. Видимо, проснулась генетическая память или то, что поэты называют памятью сердца.

В эти годы меня не покидало ощущение, что нужно к чему-то идти, что-то важное сделать, но голову словно сжимал тяжелый колпак, он мешал сделать этот решительный шаг. Так было до тех пор, пока я не пришел в кузницу и не разжег в горне огонь…

Возрождение ремесла

Сел я перед огнем, взял заготовку и положил ее в самый жар горна. Напряженно наблюдаю за печкой. Важно не проморгать нужную температуру. Когда заготовка нагрелись до ярко-желтого цвета, взял ее клещами из огня и большим молотком расковал в пластину. Когда достаешь, искры летят. Это как бы сигнал, что идет сварка, происходят выбросы. Любой другой не обратит внимания, ну мало ли — искры вылетают ведь вместе с огнем, но если нужный момент прозеваешь, смотришь – сгорела. Поэтому надо быть внимательным и точным.

При ковке металл быстро остывал, становился вишневым и неподатливым: тогда я снова перекладывал его в горн. А затем опять стучал молотом. И так много раз. Наконец металл превратился в пластину нужной толщины. Теперь мне предстояло приступить к следующей, очень важной операции. Снова взял клещи. Нагрел в горне откованный накануне клиновидный железный стержень и, положив на наковальню вместе с еще теплой пластиной, ритмичными ударами с разных сторон сварил их вместе. Скоро заготовка приобрела нужную форму, и я, вытянув молотом часть железа со стороны пяты, образовал хвостовик клинка – основу для рукоятки. Потом — закалка, заточка и шлифовка. Кажется, что-то получается. Боюсь сглазить удачу. Решил испытать новый клинок и нанес два удара молотом — изделие сломалось пополам.

Снова сел за наковальню. В горне 1200 градусов, в помещении — за сто. Эту температуру буквально осязаешь. Кажется, что плавится все вокруг, и ты сам. Через пять минут сосед, заглянувший из любопытства, выбегает из кузницы. А я продолжаю работать. Размеренно бью молотом по наковальне. Набираю в легкие раскаленный воздух и шумно выдыхаю в такт ударам. Вверх — вдох, вниз — выдох. Когда-то мои предки считали, что если кузнец собьется с ритма и неправильно выдохнет, то он просто сгорит изнутри. Во всяком случае, так мне рассказывал отец.
Спина болит, пот заливает глаза, рук почти не чувствую, но я продолжаю методично ковать очередной клинок.

Знаете, что было в первые дни самым трудным? Даже не жара в кузне, которая летом зашкаливала. С непривычки трудно было целый день держать молоток в руках. Уже через полчаса пальцы мертвели и молоток валился из руки. Поэтому первое время я привязывал молоток к руке кожаными ремнями.

От предков мне достался настырный характер, страстное желание освоить ремесло и маленький молоточек с родовым клеймом – знак качества мастера. На этом клейме изображены две сороки, летящие навстречу друг другу. Откуда это произошло я, к сожалению, не знаю. Возможно, мои предки избрали сорок своим символом за красоту их полета, за несравненный металлический отлив оперенья птиц или за энергичный и неунывающий нрав. Мне кажется, что взрывной, темпераментный характер гордых птиц очень близок к колючему характеру нашего рода Куццы.

«Можно носить чистые лохмотья, но нельзя показываться в обществе без головного убора и кинжала», — рассказывал мой дед об одном из главных принципов горского этикета.

Кинжал во все времена имел для горцев сакральное значение. Его дарили самым дорогим и почетным гостям и друзьям в знак глубокой дружбы, уважения и почитания. На нем клялись, как на священном Коране.

Вся история Дагестана, говорят, написана кинжалами и саблями. В этом, видимо, нет преувеличения. В горах оружие как самую дорогую реликвию передавали от поколения к поколению. И не случайно холодное оружие горцы называли белым, светлым — оружием чести.

Я часто говорю журналистам, что секрет знаменитого булата открылся мне во сне… Если честно, не знаю, что тогда произошло: я вдруг увидел себя со стороны, словно душа покинула тело. И вот я сижу, работаю, вот я скручиваю пластинки, потом несу их в огонь, и… вместе с этим железом я сам вошел в горн.

Я предполагаю, что это ритмичное и монотонное постукивание и ввергло меня в некое подобие транса. Так, наверное, бубен шамана вызывает к жизни тайны его подсознания. Как бы то ни было, в моем мозгу вдруг возникла ясная картина: я словно изнутри увидел структуру амузгинского булата и как-то сразу осознал, что повторить изделия моих предков я смогу лишь тогда, когда эта самая структура будет гармонично сочетаться со всеми параметрами клинка — его длиной и шириной, остротой лезвия, размером канавок, глубиной закаленного острия.

Когда пришел в себя, сильно испугался. Не знаю, сколько времени я пребывал в этом состоянии – полчаса, час, два, потому что в мастерской, кроме меня, никого не было.

Придя домой, я никому ничего не сказал. Думал, думал… Я понял, что до сих пор ошибался, потому что искал лишь часть, тогда как амузгинский клинок — это нечто целое. После этого случая у меня что-то перевернулось внутри, я понял, ЧТО должен делать. Как будто всю жизнь я жил под стеклянным колпаком и только сейчас вдохнул воздух, освободился от пут. Вернулся к работе только спустя неделю. Пришел, сел и сварил металл так, как видел. И получилось.

Одною тайной больше станет?..

За рассказами о славных мастерах-оружейниках, о легендарном селе и амузгинском булате незаметно пронеслись несколько часов. За окном заметно потемнело, в саду виднелись лишь тени деревьев, ветки устало свисали вниз. И где-то рядом с нами все еще витал дух описанных героев, слышался скрежет кинжалов и стук кузнечных молотков. В горне тлели последние угольки, а вместе с ними — и мысли о всеми забытом ауле, знаменитом ремесле. Мы молчали.

Над головой также светила лампа-луна, наш мастер смотрел в окно. О чем он задумался, что переживал – знает один Бог! Как раскрытая книга, наш друг Гаджи был искренен и откровенен, стараясь ответить на все заданные и незаданные вопросы. Словно исповедь, звучал его монолог. Да, именно исповедь…последнего мастера.

— Каково это — быть человеком, который на сегодняшний день является единственным амузгинским мастером в мире? – прерываем молчание в кузнице.

— Большая это ответственность — быть продолжателем традиций древних кузнецов-оружейников, — отвечает Гаджи после продолжительной паузы. — Ведь, несмотря на то, что до многого я дошел сам, секреты эти принадлежат всем амузгинцам. Я могу пользоваться ими, а вот распоряжаться — не имею права.

И в этих словах мастера мы не смеем усомниться: Гаджи не берет учеников со стороны и отказывается от предложений, связанных с созданием производства амузгинских клинков за рубежом. Ведь, как рассказывал наш герой, законы рода запрещают обучать ремеслу чужаков: древние секреты оружейников разрешено передавать только амузгинцам. А земляков осталось мало и еще меньше тех, кого прельщает тяжелая работа кузнеца. Старший сын давно покинул родной дом, интереса к кузнечному ремеслу он никогда не проявлял и занятие отца воспринимал скорее как хобби. Жили в доме у Гаджи и двое ребят-амузгинцев, пытались познать древнее ремесло, но нетерпеливые оказались: когда поняли, что это дело не одного года, ушли.

Гаджи Курбанкадиев сегодня — единственный амузгинец, продолжающий родовое дело! В Дагестане мастера-амузгинца знают все, гордятся им, при встрече говорят: «Дай Аллах тебе, Гаджи, прожить сто лет!». Но он знает, что ничто не вечно на земле. Не станет мастера Гаджи — может уйти и искусство Амузги. И в этом его самая большая боль.

— Конечно, не хотелось бы стать последним из могикан в этом древнем ремесле. Очень надеюсь, что этого не произойдет. У меня подрастает младший сын, Курбанкади, возможно, он и станет продолжателем родового дела.

Мастер рассказывает, что сын очень любит горы, с удовольствием едет с отцом в село. В родном Амузги мальчик был не один раз – все-таки родина. Отец очень хочет, чтобы сын видел и знал, как жили его дедушки и бабушки. Показал ему развалины, которые остались от дома, рассказал о кузнецах. Специально отправил его пешком: пусть ноги его немного поболят, пусть устанет, почувствует, в каких условия жили предки.

— Говорят, что на полях Корана в древнем Амузги было написано, что село умрет два раза — от болезней и злой силы. Но… два раза умрет и два раза возродится. Так, говорят, предначертано. Первое возрождение, мне кажется, было в 1958 году, когда в мертвое село вернулось несколько десятков семей. Три года прожили в Амузги, новое поколение амузгинцев появилось. Потом село назвали неперспективным, и нас снова изгнали. Я не знаю, может быть, возрождение еще будет, но сейчас в Амузги, кроме развалин древней крепости, ничего нет. Иногда мне кажется, что возрожденное мною древнее ремесло и есть новое рождение Амузги. Сталь рождается в огне, и Амузги, получается, возродилось в огне. И я очень хочу, чтобы моя малая родина не умирала.

— Атта (прим. авт.: на даргинском — «отец»), не пара ли домой? — В дверях появился большеглазый, пухлощекий подросток.

— О, Курбанкади, заходи, поздоровайся с гостями!

Мальчик, зайдя в кузницу и увидев, что отец не один, на мгновение смутился, улыбнулся, пожал мужчине руку. Это был тот самый Курбашка, о котором нам только что говорил Гаджи. Мальчика мы знали давно, как семейные друзья часто бывали дома у мастера, но сейчас почему-то с особым интересом смотрели на подростка.

Курбанкади стал разжигать горн. Он окунал руку в мешок, вынимал оттуда уголь и бросал его в печь. Горн начинал гудеть. Угольки засверкали, словно первые звезды на ночном небе, цокая и искрясь. Их становилось больше и больше. Наконец показалось пламя. В помещении стало теплеть, кузница посветлела.

Надо было немного разогреться и уже расходиться по домам. Мастер достал сигарету и вышел из помещения. Мы встали следом. Не отходя далеко от кузницы, Гаджи закурил. Дверь в мастерскую была открыта, и в прямоугольном проеме, как в рамке для фото, нам виделись горн, наковальня, огонь, а еще мальчик, который сел на отцовское место. По древним амузгинским законам, сидеть на месте мастера в его присутствии не разрешалось. Эти традиции, по-видимому, сохранились в этой семье, и младший сын был хорошо с ними знаком. Курбанкади, взяв в руки тяжелый кинжал с наковальни, изучал его. Гаджи сквозь табачный дым смотрел на сына, а потом гордо сказал:

— Секретами амузгинской стали сегодня владею только я — мастер Гаджи Курбанкадиев, сын амузгинского кузнеца Курбанкади и внук известного когда-то на всем Кавказе мастера Куццы Магомеда. Но придет время, и меня не станет. И вместо меня должен прийти тот человек, который продолжит мой путь… Сегодня я посвящаю в тайны ремесла своего сына и в свое время заветный молоточек с клеймом перейдет к нему.

Мастер сделал паузу. Он смотрел на мальчика и, кажется, думал о том же, о чём и мы: огонь в горне есть огонь в сердце наследника. И он уже горит. Именно Курбанкади продолжит дело отца согласно амузгинским традициям преемственности поколений. И пока горит огонь в последнем горне, будет жить древнее ремесло. Будут еще мастера. Но, не озвучив этих мыслей вслух, мастер, словно кому-то вдаль, сказал:

— Но если не будет последователя, одной тайной на свете станет больше.

Тах! Тах! Тах! Из кузницы раздался звук молотка…

P.S. Этот материал был подготовлен к 70-летию Гаджи Курбанкадиева, но оружейник не дожил до юбилея десять дней. Коварная болезнь не щадит никого. Прощай, Мастер!