Табасаранский соловей

На мой звонок поэту домой он ответил: «Приезжай. Расскажу всю правду, как на исповеди». И первое, что он сделал, – раскупорил бутылку грузинского вина «Цинандали» и, улыбнувшись, сказал:

– За бокалом такого вина, думаю, наша беседа будет более непринужденной.

Я кивнул в знак согласия. Он разлил вино и заметил:

– О таком напитке в трудные сороковые годы мы, молодые люди, могли только мечтать.

– Муталиб Митарович, Вам почти 90 лет. Как самочувствие?

– Если скажу – хорошо, всё равно не поверите. И правильно сделаете. Сегодня я, как никогда, ощущаю как физическую, так и душевную боль. Физическая боль осталась со времен войны. Я был в 1942 году тяжело ранен. Долго лечился. Но война дает о себе знать. А душевная боль началась с того времени, когда Горбачев объявил так называемую перестройку и в результате всё в стране пошло прахом.

– Как–то Расул Гамзатович сказал, что распад СССР застал его врасплох. А для Вас лично это стало трагедией?

– Конечно. Ведь никто не ожидал распада такого могущественного государства. Это как летом снег на голову. То есть произошло то, что вроде не должно было произойти никогда. Но человек предполагает, а Всевышний располагает.

– Вы как-то говорили, что лучшим произведением является поэма «Сказание о чунгуре». Почему?

– Может, и говорил, сейчас я этого не помню. Есть у меня и другие хорошие произведения. Просто написано оно было после того, как я столкнулся с одним невероятным обстоятельством. Это было во время войны. В сентябре 1941 года я находился в истребительном отряде в Мурманске. Нам сказали, что немцы прорвали фронт и угрожают городу. Наш отряд получил задание высадиться с фланга в районе устья реки. Надо сказать, что положение было трагическое, однако мы себе этого даже не представляли. Солдаты на палубе лежали, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг в тишине в хвостовой части баржи раздались какие-то особенные, нежные звуки. Что это? Не может быть? Это были звуки чунгура. Звучала очень близкая моему сердцу и очень знакомая мелодия. В тот миг мне захотелось подойти поближе. Но не мог этого сделать, так как невозможно было пройти через десятки лежащих тел. Но для себя решил, что обязательно найду этого солдата–чунгуриста.

Через неделю после ожесточенных боев, в которых наше подразделение потеряло больше половины состава, я, пробираясь сквозь кустарники, где недавно шел бой, вдруг услышал необычный звон. Оказалось, на кустарнике висел чунгур с оборванными струнами. Я подошел и с волнением снял его с ветки. На правой его стороне была сделана надпись: «ДАССР». И у меня мгновенно в памяти всплыл аул с плоскими земляными крышами, светлый майский праздник, чунгурист… Этот чунгур с оборванными струнами я как реликвию потом отправил в Мурманский краеведческий музей.

– Многие известные поэты свою творческую деятельность начинали еще в детстве. Вы тоже с раннего возраста писали стихи?

– Да. Помню, это было в 1933 году. Я учился в Кандикской школе. По просьбе учителя написал антирелигиозное стихо­творение. Оно было напечатано в газете. На следующий день, как только я вернулся из школы, мама ущипнула меня: «Что ты наделал? Мулла со стариками приходил, хотел тебя наказать. Быстро возьми себе хлеб и уходи куда-нибудь на несколько дней, пока они не успокоятся». И я отправился из Кандика в село Чувек к старшей сестре. Вот к чему привела моя первая проба пера.

– А когда Ваши стихи в первый раз были напечатаны на русском языке?

– В 1954 году в журнале «Огонек». Вступительное слово написал известный писатель Михаил Алексеев. Он один из первых русских писателей дал моему творчеству высокую оценку. И он же меня назвал «табасаранский соловей». После этого русские писатели часто меня так называли.

– Ваша литературная жизнь, наверное, была очень богата дружбой с интересными людьми?

– Да, это верно. Дружба с ними обогащала мой внутренний мир, расширяла кругозор. Помогала познавать тайны писательского мастерства.

– Вы ведь хорошо знали Эффенди Капиева?

– Впервые я его увидел еще в 1934 году, когда он приходил в гости к моему старшему брату Багаутдину. А второй раз мне довелось увидеть Капиева уже в 1938 году. Он приехал тогда из Пятигорска в Махачкалу на какое-то писательское торжество. Я в то время уже много писал стихов и в Союзе писателей бывал часто. Помню, меня очень поразило то, как он превосходно говорил на русском языке. Ходил он неизменно с портфелем или папкой, набитой рукописями. Был всегда подтянут и аккуратен. Начинающие писатели всегда прислушивались к его мнению. Когда Капиев приезжал в Махачкалу, то он обычно останавливался в своей старой квартире по улице Оскара. И эта квартира сразу становилась
своеобразным «домом литератора». Самое интересное, что каждый считал нужным свои стихи или рассказы показать прежде всего Эффенди.

– А Сулеймана Стальского доводилось видеть?

– Да, мне повезло. Это было в 1936 году. Как-то вечером гнал домой скот, меня остановил директор школы.

– Хочешь увидеть Сулеймана?

– Конечно, – обрадовался я.

– Тогда собирайся. Лучших учеников направляем к Сулейману.

Ночью я практически не спал. Волновался. Утром отправились в путь. Нас было четверо. До Хива доехали на фургоне, а из Хива дошли пешком до Ашага-Стала. Пришли, а там уже собрались ребята из других сельских школ. Под развесистым тутовым деревом постелили палас. Только мы расположились, идет сам Сулейман. В бешмете, ворот рубашки расстегнут. Рядом с ним сын Мусаиб. Сулейман присел на табуретку. Принесли чунгур. Он бережно взял его в руки и исполнил нам песню. Обаятельный был человек. Его улыбающееся морщинистое лицо никогда не забуду.

– Вижу у вас в кабинете портрет Эрнеста Хемингуэя. Вам нравится его творчество?

– Очень. Когда прочёл его повесть «Старик и море», был буквально потрясен. Мне кажется, что только ему одному так талантливо удалось показать борьбу человека со стихией. Ведь недаром он получил за эту повесть Нобелевскую премию.

– Вы около пятнадцати лет проработали на различных партийных должностях. Вам действительно нравилась эта работа?

– Безусловно. Она давала возможность помогать людям. И меня за это часто благодарили. Конечно, случались и разного рода неприятные моменты. Однако жизнь такая штука, что каждый день – это всегда что-то новое.

– После августовских событий 1991 года многие партийные работники, а также писатели в одночасье изменили свое мнение о нашей стране. У вас не было никаких колебаний по этому поводу?

– Нет. Я как был коммунистом, так им и остался. И высшая партийная школа, где я в свое время учился, и литература, которой я занимаюсь всю свою сознательную жизнь, помогли мне воспринять, осознать и утвердиться в том, что стало моим жизненным кредо.

– Всё-таки в душе Вы больше поэт.

– Несомненно. А знаете, кто дал, так сказать, зеленый свет? Приезжал как-то к нам в район секретарь обкома партии по сельскому хозяйству по фамилии Присяжнюк. Я пригласил его домой, и он увидел на столе мои рукописи. А на бюро обкома в Махачкале он возьми и скажи: «Был я в Табасаране. Митаров берет правильное направление. Но вот времени у него мало – поэзией увлекается». В зале смех. Спустя какое-то время в район приехал Абдурахман Даниялов. У меня дома он приметил рукопись поэмы «Иран–хараб». Разговорились. Я сказал, что есть у меня и поэма о ковровщице, «Устад» называется.

– Почему не издаешь? Отдай машинистке, пусть отпечатает, – сказал он.

Вот так и вышла моя поэма «Иран–хараб». А «Устад» еще перевели и на русский язык.

– Вы прошли почти всю войну. Что больше всего удивило на фронте?

– Один эпизод. На оккупированной Украине в одном из хуторов староста люто ненавидел советскую власть. И как только пришли немцы, сразу стал им служить. У него был сын лет пятнадцати, которого он держал в сарае прикованным цепью к стене. Сына он тоже ненавидел за то, что тот хотел уйти к партизанам. Знаете, кто спас сына? Немецкий офицер. Даже он был поражен жестокостью старосты. Тот уверял офицера, что его сын желает уйти к партизанам. Но немец был непоколебим. А подросток действительно убежал потом в лес к партизанам. А в 1944 году сам лично застрелил отца. После войны он стал художником. Однажды в Дрездене случайно встретился с тем самым немцем, бывшим офицером. И вот он нарисовал портрет немца и повесил у себя в комнате в знак благодарности за то, что тот его спас. Вот такая интересная история. Кстати, рассказал мне ее сам художник, когда я был в творческой командировке в Киеве.

– О чем сегодня сожалеете?

– Сожалею, что не смог собрать и зафиксировать исторические места Дагестана. Не открыл новых имен исторических деятелей. Не успел подготовить табасаранский эпос. У меня есть восемь подготовленных рукописей, которые надо опубликовать. Но никому нет до них дела. Сегодня мне очень трудно жить. Морально трудно. Общество стало совсем другим. Более жестким и циничным.

– Но что-то должно Вас всё-таки радовать? Ведь на какие-то вещи Вы, наверное, глядите другими глазами?

– Да. Смотрю и размышляю: каким должен быть писатель, духовный наставник. Он должен быть впереди общества, примером для подражания. К большому сожалению, сегодня не с кого брать пример. Это мое твердое мнение. И никто меня в этом не переубедит.