Память не ржавеет и не старится

Вздыхаю облегченно и торопливо погружаюсь в чтение.

«Здравствуйте, Петр Алексеевич!

Мы не виделись около пяти лет. И знаете, все эти годы я мучаюсь от того, что до сих пор не высказал вам признательности. А все потому, что не находил нужных слов. Да и сейчас, мне думается, я не сумею выразить своих чувств, потому что безгранично и бесценно все то, что я от вас получил.

Я думаю, была тщетной попытка сделать мерилом учительского труда проценты, хотя кое-кто рассуждает примерно так: «Высокая успеваемость – хороший учитель. Низкая – грош ему цена». Не согласен я с этим. Вся суть в том, какой след оставляете вы в наших душах. Невзирая ни на какие цифровые данные, ваш труд достоин и восхищения, и преклонения. Теперь о главном. Ваших надежд я не оправдал: литературного деятеля из меня, увы, не вышло. Пошел в другую сторону от мечты: стал строителем. Тянем мы трассу. Говорят, всесоюзного значения. Но пока это взрыхленная бульдозером полоска в два с лишним метра шириной, змеей уползающая в недра тайги. Природа здесь потрясающая. На ее фоне особенно остро ощущаешь свою приземленность. Ну какой из меня строитель?! Горе одно. Работаю как во сне… Знаете, я решил – не увижусь с вами, пока не приобщусь к литературной братии.

Скажу откровенно, в школьные годы мы мало ценим своих учителей, вернее, не задумываемся о том, какую огромную роль они играют в нашей жизни. Для большинства из нас учитель – это человек, в силу своей профессии призванный обучать той или иной науке. Но проходит время, и постепенно ты начинаешь осознавать, что роль педагога в твоей судьбе куда более значительна: конечно, если педагог настоящий, такой, каким были и останетесь навсегда для меня вы.

В те годы я не мог глубоко осмыслить, в чем же истоки вашей дружбы с Валентином Кузьмичём Чесовым, дружбы диаметрально противоположных по наклонностям, да и характерам людей. А сейчас понимаю: связующими были самозабвенность, талант, с которыми вы дарили нам знания, широкий кругозор и человечность. Мы, сами того не сознавая, перенимали от вас лучшие качества. Мы любили вас и прощали вам маленькие слабости, от которых в общем-то не защищен ни один человек.

С легкой грустью я вспоминаю всех своих бывших наставников. Иван Сергеевич Захаров, Тина Петровна Пихарева, Александр Георгиевич Вяльшин, Ахмед Алиевич Арсланалиев, Александр Казбекович Юсупов… Как сейчас хотелось бы увидеть каждого из вас, пожать руку! Только не подумайте, что я захандрил. Помните, на прощальном вечере вы сказали, напутствуя нас: «Будьте достойны гордого звания – Человек. Это единственное, чем можете вы отплатить нам, педагогам». Уверен, многие ваши выпускники рассчитались с вами сполна. Может, когда-нибудь это удастся сделать и мне…

Будьте счастливы, дорогой Петр Алексеевич! Повинился бы я напоследок за те хлопоты, которые доставляли мы вам, за озорство и непослушание, от которых прибавлялось седин на ваших висках, за милые и немилые прозвища, которыми мы награждали вас. Повинился бы, да думаю, ни к чему. Вы и сами понимаете, что наша несерьезность – издержки времени и молодости. Проходят годы, и мы смиренно преклоняем колени перед именем Учитель».

Неохотно схожу я с волнующей ступеньки воспоминаний. Более десяти лет пролежало это письмо в бумагах, так и не найдя адресата. Более десяти лет не решался отослать его по назначению, считая малозначительным, поверхностным. И вдруг кольнула тревожная мысль: «А ведь я мог и опоздать». Так, как опоздал преклонить колени перед своей первой учительницей Анной Платоновной Кудимовой…

Я тороплюсь. Вспоминаю, что совсем недавно Петр Алексеевич лежал в больнице: шалило сердце. Я должен сейчас же, не теряя ни минуты, пойти к нему. Но за окном прохладная сентябрьская ночь. Визит может выглядеть нетактичным. Надо дождаться утра. Я снова переношусь в прошлое.

…Урок только начался. В классе та своеобразно настороженная пауза, которая наступает, когда учитель раскрывает журнал, готовясь вызвать ученика к доске. Слышу свою фамилию. Выхожу и монотонным голосом излагаю содержание рассказа М. Горького «Старуха Изергиль».

– Стоп, – остановил меня Петр Алексеевич, так не пойдет. Ты не псалмы читаешь, а рассказываешь о талантливейшем произведении, которое надо воспринять всем существом. Давай-ка изобразим сцену свидания матери с часовым.

Петр Алексеевич вызывает ещё одного ученика, Анатолия Охонько, и мы воспроизводим сценку.

Прошло столько лет, а она как живая стоит перед моими глазами. Да только ли она? Евгений Онегин, Печорин, Базаров, Андрей Болконский и Пьер Безухов…

Вереница образов классической литературы. Они живы в памяти потому, что мы их познавали с участием Петра Алексеевича.

Педагог требовал от нас полного вживания в образ, умело используя инсценировки. Сам он рассказывал убежденно, страстно, и достаточно ему было одного-двух жестов мимики, чтобы ярко и выразительно обрисовать ту или иную деталь. Поначалу меня удивляли театральные наклонности Петра Алексеевича. И только спустя годы я узнал, что в молодости он окончил театральную школу в Саратове. Зачитывался Мейерхольдом и Станиславским, играл на сцене.

Перелом произошел, когда по мобилизации ЦК комсомола он был направлен в учительский институт. Окончив его в 1933 году, работал в Астрахани, Волгограде. В качестве офицера прошел трудные дороги Отечественной вой­ны протяженностью в пять лет. С 1946 года – у нас, в Хасавюрте. Четверть века – председатель городского методобъединения учителей русского языка и литературы.

5 июня 1971 года преподаватели школы №3 провожали на пенсию Петра Алексеевича. Звенели бокалы с шампанским, произносились тосты – и патетические, и сентиментальные. Было и весело, и грустно.

… Увы, жизнь непредсказуема. Моё письмо так и не дошло до адресата, а рассказать о Петре Алексеевиче я смог только после его смерти, опоздав на десятилетия. С тех пор чувство вины гложет мою совесть, и запоздалые гвоздики на его могилу не уменьшают боли этой вины. К моему стыду, последнее пристанище Петра Алексеевича (впрочем, как и многих учителей моих детских лет) поросло чертополохом. Мне иногда кажется, что одинокие вербы, высаженные над могилами некоторых, плачут в плену человеческого равнодушия. И только память со временем не ржавеет и не старится.