Чурчхела

Знакомство же с ней произошло так. 1992-й год, Москва. Мы съехались на сессию, что-то уже успели сдать и пошли гулять, не обходя и мини-рынков, попадавшихся на пути.

Она сидела поодаль и совсем не походила на остальных торговок – разбитных и горластых. Грустная грузинка с гордым профилем. Перед ней на импровизированном прилавке лежало что-то, напоминающее нашу горскую сушеную колбасу, только потоньше и посветлее.

— Что это у вас? – спросила я.

— Чурчхела, — ответила женщина будничным тоном.

Напрасно меня звали мои спутники: чурчхела буквально примагнитила меня.

— Берите, это вкусно, — произнесла грузинка. Она, судя по всему, не понимала, что это я зависла перед ней.

Я не хотела покупать чурчхелу. Я не хотела ее пробовать. Она должна была остаться для меня символом, тайной, олицетворением искандеровского мира.

Единственное, что позволила себе – взять ее в руки и вдохнуть аромат. Чурчхела пахла летом и детством. Нанизанные на нитку орехи в загустевшем виноградном соке источали медово-шоколадный дух.

Чурчхела – это не лакомство. Это застывшая песня Грузии. Это мощь ореховых крон. Это концентрат национального духа.

Женщина, продававшая чурчхелу, была мудрая. Она усадила меня рядом и стала рассказывать, как готовят это великолепие. Друзья давно ушли, а я как музыку слушала: — На чурчхелу идет белый виноград. Сначала его сок обрабатывают местной известковой землей, чтобы понизить кислотность и осветлить. Отстаивают, варят 15 часов в медных котлах. То, что получится, называется «бекмес». Услышав «бекмес, я вспомнила бабушку. Она рассказывала, как его привозили в село мужчины, возвращаясь из Грузии, куда ездили на заработки. Никаких тебе виз и загранпаспортов. Перешел перевал – и работай.

…К остывшему бекмесу добавляют пшеничную муку с отрубями и снова варят. Лишь потом в смесь погружают нанизанную на нитки начинку: ядра грецких или лесных орехов.

Женщина рассказывала, как они очищают от кожуры орехи, окунают в кипящую воду, чтобы очистить от кожицы. Режут и нанизывают на нитки длиной 45-55 см. Посередине оставляют свободное место, чтобы подвешивать для сушки.

— Обычно мы готовим чурчхелу во время ртвели, — добавила моя собеседница, — когда виноград собираем. Каждый год готовим…

После этих слов она погрустнела и замолкла. Напомню, это был 1992 год, и она не знала, когда вернется домой. И чурчхелу, с такой любовью приготовленную под шутки и смех большого семейства, ей приходилось продавать, чтобы выжить.

Я ушла, пожелав ей, чтобы ее разлука с родиной не затянулась надолго. Где она теперь? Хочется верить, что дома. Под раскидистым ореховым деревом в просторном дворе кипит бекмес в медных котлах. Женщины чистят орехи и поют. Или шутят, смеются над веселыми историями. Они повесят нитки с чурчхелой на жерди и будут ходить мимо две недели, пока не затвердеет верхний слой. Потом положат ее в ящики, чередуя с вощеной бумагой. Через два-три месяца она приобретет тот вкус, за который ценится: орехово-шоколадный. Она вберет в себя солнце и будет отдавать его людям.

Есть, оказывается, клуб любителей чурчхелы. Об этом я узнала недавно и порадовалась. Значит, не я одна наслаждалась звучанием этого слова. Не я одна считала его символом, густым сиропом искандеровской прозы. Не я одна боялась, что чурчхела станет горьким укором для нас, бывших советских людей, не сохранивших дружество. Не я одна знала, что ностальгия – это необязательно по своей родине. У меня, например, ностальгия по Грузии, где я не была ни разу.

… Я пойду на рынок и поищу чурчхелу. Я куплю наконец несколько ниток, пахнущих летом, и повешу их на кухне. А может даже съем кусочек. Я знаю, от этого очарование не рассеется.
Интересно, есть чурчхела на втором рынке?