Мужская профессия Рабият

Наш корреспондент встретился с первой в Дагестане женщиной-режиссером.

— Как ваша специальность будет обозначена в дипломе?

— Режиссер драмы.

— В нашей стране женщин-режиссеров можно пересчитать по пальцам. Это обычно разбитные, курящие, зычным голосом орущие из зала на сцену во время репетиции массивные тетеньки, умудренные жизненным опытом. Ваша внешность хрупкой, тоненькой в коротких  брюках и кроссовках мало ассоциируется с этой властной и даже диктаторской профессией — режиссер драмы. Вы пришли к решению поступать  на режиссера в одночасье или как?

— Я из семьи актеров. Мама — Тотуханум Осаева — народная артистка Дагестана, отец — Байсолтан Осаев — заслуженный артист России. Оба служат в Кумыкском театре. Мы с сестрой Камиллой — дети закулисья,  выросли среди актеров старшего поколения нашего театра.  Мы тогда не знали их фамилий, для нас они были дядя Айгум, дядя Гамид, тетя Зумруд, тетя Барият и так далее. Они близкие для меня люди, люди из моего детства, с которыми мы, девочки, ездили в села и города на гастроли, где вместе жили в гостиницах или у тех, кто брался приютить артистов. Это сейчас театр на своем транспорте приедет в село, покажет спектакль и поздно вечером уже дома. Тогда гастроли длились месяц и больше, пока весь район пьесу театра не посмотрит — не уезжали. Так что с Камиллой мы жили вместе с артистами, вместе ели — пили и росли у них на глазах.
Но в детских мечтах я видела себя учительницей. Хотела иметь свою школу и уже тогда думала, что соберу в нее очень одаренных детей. Это я потом узнала, что такая идея не нова, но девочкой думала, что самая первая придумала такую школу, которую обязательно заимею. Потом мечтала быть певицей. И это тоже неспроста. Помните, в Кумыкском театре почти все артисты хорошо пели? А в итоге я стала режиссером.

— А почему не актрисой, как мама? — вырвалось у меня.

— Я по природе стеснительная, боюсь заполненного людьми зала. И даже сейчас, когда закончился премьерный спектакль и надо было выйти на поклон к зрителю, пришлось преодолеть себя, я вышла, дрожа, на ватных ногах и почти ничего не помню, кроме ощущения неловкости и страха.

— А как же вы работали над спектаклем с актерами намного старше себя? Повелевали, требовали, добивались, объясняли?

— Они мне помогали. Они же такие «головастики». Мастера! Среди шести актеров, занятых в спектакле, двое — мои родители. Все очень старались, в том числе именитые. Только двое из актеров молодые, пришли в театр, когда я училась в Москве, а потому не знала их. Но и они выкладывались по полной. А как меня встречал художественный руководитель театра Айгум Эльдарович Айгумов! Прихожу к нему, говорю: «Мне нужно, чтобы на сцене был белый пол». — «Сделаем». В другой раз: «Светящиеся колоны? Хорошо, будут. Что? Дорого? Неважно. Займем». Я всем так благодарна. Все в театре жили моими заботами.

— Вы у кого учились в ГИТИСе?

— Моим учителем был Сергей Васильевич Женовач.

— Его фамилия на слуху.

— Конечно. Он ученик Петра Фоменко. На третьем курсе, когда началась специализация, перешла к Сергею Николаевичу Арцибашеву — художественному руководителю Московского театра им.В.Маяковского. Кстати, «Отравленную тунику» я видела в театре Петра Фоменко.

— Что вам удалось поставить в студенческие годы?

— Отрывки по Ф.Достоевскому, Н.Островскому, В.Шекспиру. В студенческие годы кажется, что все по плечу. Ставила этюды по русским народным сказкам.

— А в институт поступили сразу?

— Приехала в Москву, конкурс огромный, моя подготовка слабая. Но практическую режиссуру выдержала к удивлению приемной комиссии. Взяли.

— Но почему для дипломной работы вы взяли трагедию в стихах, да еще Н.Гумилева? Время действия — начало VI столетия,  место действия — Константинопольский дворец… 
Это же сложно. Такая древность. А костюмы того времени?! Вероятно, надо было перелопатить столько специальной литературы, чтобы создать их. А перевод на кумыкский Гумилева! Это же такая ответственость!

— Костюмы — это дело художника. Они не точная копия тех, давних, а стилизация, но хорошая, и выглядят богато, под стать дворцовым. А перевод сделал поэт и драматург, заслуженный деятель искусств РД Багаутдин Аджиев, уже имеющий опыт перевода поэтических драм. Перевод получился достойным оригинала, был высоко оценен членами худсовета театра и исполнителями ролей. В переводе, на мой взгляд, не потерялся дух «серебряного века», что меня очень обрадовало. Аджиев передал настроение того времени, гумилевский слог, который близок восточным людям.

— Вы считаете, спектакль близок нашему зрителю?

— Не всякому. Наши люди любят комедию, где много шуток, музыки, беготни по сцене. А мой спектакль — Гумилев, психологическая драма, надо потрудиться, чтобы  понять, надо думать, осознавать…

— Ну и взяли бы какую-нибудь легкую вещь с песнями и танцами, приятную взору, создающую хорошее настроение.

— Я училась в мастерской глубокого психологического театра. Это, во-первых. А во-вторых, мне хотелось сделать что-то этакое… Хотелось вещи глубинной и созвучной нашему времени. А «Отравленная туника», написанная сразу после революции, как ни странно, очень современна, будто про нас написана. Гумилев создавал образы с конкретных лиц — жены, друзей, себя отождествил с поэтом-борцом. Как и тогда мы сегодняшние прикрываем свои греховные дела как бы благотворительностью. Сегодня некто убил человека, а завтра может придти к мечети и раздавать садака. Это я к примеру. Наше время ознаменовано двойными стандартами и в быту, и на политической сцене.  Лицемерие — это актуально. Ведь люди не меняются, они остаются такими же, как и три-пять веков назад со всеми своими пороками, недостатками, достоинствами — меняется время, в котором мы живем. А Николай Гумилев — на все времена. Он современен.

— Артисты сразу приняли вашу концепцию спектакля?

— Не сразу. Одни опасались, что действие на сцене вялое, нашему зрителю, мол, нужно видеть больше экспрессии, энергично, а может быть, и шумно произносимых монологов, больше страсти. Но «Отравленная туника» — не дагестанская драматургия, где своя специфика со страстями напоказ, суетой на сцене и криком с пеной у рта. Это же Гумилев! Со своими правилами нельзя входить в его другой мир.  Шекспира не сделаешь как Достоевского. И в Гумилева нельзя влезать с дагестанской манерой игры. Я объясняла актерам, что нельзя героям метаться в тяжелых, золотом сшитых платьях. Эта поэзия не должна потонуть в суете. В ней каждое слово весомо.

И мне было приятно слышать, когда актеры говорили, что в зале слушали и слышали каждое слово, реагировали на каждый жест. Они  слушали Гумилева. Эту высокую поэзию.
Но были и такие, которым спектакль не понравился. Когда я вышла потом уже в фойе, услышала, как одна зрительница говорит другой: «Мне спектакль не понравился»… Мне сразу стало не по себе. Но она продолжила: «Я думала, будут петь, танцевать…». После этих слов стало легче: значит, это не мой зритель.

— Вы дорожите мнением зрителя?

— Обязательно. Режиссер не должен в работе самоутверждаться. Он должен самовыражаться,  учитывая мнение зрителя. Делать не то, что хочет, тупо, а делать так, чтобы понемногу подтягивать зрителя до понимания более высокого.

— Вы говорили, что видели «Отравленную тунику» у Фоменко. Может, вы скопировали его спектакль?

— Я не имею права копировать, ведь я повезу его туда на защиту диплома. Я попыталась сохранить дух Гумилева, как это было в театре Фоменко, но по-своему.

— Как вы повезете спектакль? В видео-варианте?

— Да. Хотелось бы, конечно, привезти Мастера сюда, чтобы посмотрел спектакль «живьем». Искали спонсора для этого. Но в ответ услышали: «А в этом проекте будут участвовать какие-нибудь дагестанские звезды эстрады?». «Нет, это же театральный спектакль. Трагедия в стихах». И тут же получили отказ, решительный и бесповоротный.

— Художником вашего спектакля «Отравленная туника» выступил не сценограф театра, а профессор Института культуры Абдулзагир Мусаев. Почему именно он?

— Он не новичок в театре. Я видела его работу в эпических спектаклях, и мне нравится, как он это делает. В трагедии — эпоха Византии. А это ему близко. Видели, как он сделал росписи в православном храме в Махачкале? А православие — это канонические формы, берущие начало в эпоху Византии. Мне важно было через визуальные ходы передать атмосферу того времени. Поэтому мой выбор — это Абдулзагир Мусаев.

— Хорошо. Вы защитите диплом в ГИТИСе, а что дальше? Кстати, почему  учебу вы закончили почти три года назад, а защита сейчас?

— По правилам нам дается три года, чтобы в каком-нибудь театре страны поставить полномасштабный спектакль. Это большие деньги, поиски актеров, работа с ними… Но я времени не теряла и по приезде из Москвы в Махачкалу работала на телевидении режиссером, преподаю мастерство актера на факультете культуры в ДГУ. Снимала документальные фильмы о Дагестане, включившись со своими единомышленниками в программу Федерального агентства по культуре и кинематографии «Развитие национального кино». Документальное кино — это очень интересно, увлекательно, затягивает страшно. 

— Как вы себя оцениваете? Вы увлекающаяся натура? 

— Увлечения проходят. Но меня посещает счастье, когда репетирую с актерами. Репетиция — любовь моя.

— Так что же после защиты диплома?

— Пока я в прострации. Будущее мое туманно.

P.S. А мы постоянно твердим, что нет замены кадрам, нет режиссеров в театрах… Между тем есть человек подготовленный, со специальным образованием, получивший его в лучшем творческом вузе страны. Человек думающий, ищущий, фанат театра, желающий работать в Махачкале, но… пока без будущего. Не воскликнет ли Рабият Осаева вслед за героем своего спектакля: «Душно здесь, душно!».