Большая Медведица – справа или слева?

В Москве с трудом заряжаешь батарею и расходуешь зарядку бережно, порционно, только на самые необходимые звонки и действия. В Махачкале вспоминаешь, что, кроме работы, есть много еще всего, что заслуживает внимания, и начинаешь подозревать, что вдруг именно оно и называется жизнь.

Лето… Это ловушка какая-то. Кто-то спокойно эмигрирует в заморские страны, живет с другой стороны земли, где вокруг говорят не по-нашему – и ничего, обживается, выучивает новые маршруты, привыкает — даже думать, даже чувствовать по-новому. И его там прет, прет, прет! Ну бывает же так.

А у меня не получается. И уже понятно, что не получится никогда. Потому что в мой геном встроен навигатор с единственно верной геопозицией.

С детства Большая Медведица висела над школой. Выходишь из подъезда – налево.

Или вот голоса, треск, хор цикад летом обступал, стоял стеной, сопровождал в дороге и был настолько привычен, что не замечался.

Или вот муравьи. Они, оказывается, всегда были перед глазами, за ними наблюдали часами, сидя на корточках, подкидывали им травинки, заставляли огибать препятствия, пытались вычислить, кто у них главный, а кто рабочий?

И вот я уехала и теперь живу в окружении птиц с высокими голосами и деревьев, которые шумят на другом языке. Звезды вроде те же, но не слева, а все время за спиной. И все хорошо, а кое-что намного, намного лучше, чем в родной стороне. Но когда мозг, сканируя окружающую действительность, не обнаруживает в ней сюрчания цикад и лая собаки, не видит фоном силуэта горы, не встречает ни Большой Медведицы над школой, ни вечного движения муравьев вдоль дорожек, он начинает понимать это так, что местность незнакомая и, возможно, враждебная: «Опасность! Опасность!»

Вот так я, оказывается, устроена.

Если без муравьев и гор, на дне головы включается тревога, и я чувствую себя неуютно, хотя и не осознаю этого. Или осознаю, но не сразу. Но нигде не могу быть счастлива. Потому что вез­де «не дома». Как несправедливо в наш век тотального туризма, перемещений и всеобщей мобильности!

Ближе к сорока, не перестав мечтать о путешествиях, я поняла, что мне (дальше с истерической интонацией и битьем тарелок, обращаясь ко вселенной), елы-палы, нужно, чтобы перед окном было дерево и чтобы собаки, обычные уличные собаки лаяли, если где-то, на их взгляд, непорядок.

А если не так – вроде полный ажур, травка зеленеет, солнышко блестит, а я все равно — везде как на работе. Потому что там, где раньше был лай собаки и шум тополя, теперь зеро, дырка, пустота, которая не восполняется. И чувствую: чего-то не хватает, но не помню, что было на этом месте. Может, спелый помидор и молодая баранина, а может, жужжание комара и мерцающая звездочка в углу пейзажа. А может, вообще что-то самое важное.

Однажды сугубо по делу в состоянии делового напряжения я приехала в свой родной город, легла спать в ночи, утром сонно вышла на кухню, села у окна и уперлась глазами в обычную картину – гора, как киль перевёрнутого корабля, ветреный день, люди куда-то идут, деревья качаются, кошка сидит в огороде и тоже смотрит на прохожих.

Я просто увидела это, и в мою неподготовленную душу снизошел покой.

Я остановилась на бегу, сбилась с рабочего ритма, и служебный повод поездки стал неважен, неважен… Оказалось, что сто лет мне не было так хорошо, как на этой кухне. Оказалось, для счастья всё имеет значение: угол наклона горы по отношению к горизонту, угол наклона пирамидальных тополей, сгибающихся от ветра, и знакомый стук дождя по плексигласу.

Отпустило напряжение по периметру лба, во дворе встретила одноклассника, который даже не знал, что я давно уехала, и спокойно сказал: «Привет, Полин. С рынка иду…». Я сидела на скамейке во дворе, долго смотрела, как кошка играет с воображаемым бантиком – выгибается, пружинисто прыгает вверх, сама себя пугает и бежит — просто так — от внутренней резвости, а в паре метров за ней мрачно и с остановками следует косматый боевой кот. Не хотелось вставать, я ощущала, что наконец оказалась внутри своей матрицы. До меня дошло, что я человек места. Я к нему привязываюсь навсегда, как кошка.

А вернуться-то невозможно, немыслимо.

А потом были вечер, кромешная темень махачкалинских дворов и арбузная мякоть махачкалинских внутренностей. Гости, друзья, знакомые, незнакомые, блюда с мясом и тестом, подливка, бульон, коньяк, люди, слова, теплый воздух и живительный шорох последних, женских, «пуховых» тополей. Они честно — шумят по-другому, по-свойски, принимая тебя целиком.

А потом была ночь, и в воздухе пушинки от камышей, и писк стрижей, и на дороге длинноногая птичка коленками назад, и слышно, как рыба объедает прутик в пруду. И небо очень темное, близкое, и казалось, я вижу пунктир, соединяющий звезды в созвездия.

По контуру чёрных крон за нами бежали три звезды, и одна из них совсем розовая.

Это было счастье, самое настоящее, физическое – то ли забытое, то ли потерянное.

Потом, но не прямо сейчас, ты будешь стоять в саду одна. Хорошо, если в саду. Смотреть в небо и слушать, что происходит, ловить ветерки, рассматривать тени от веток на земле в лунном свете, вспоминать о чем-то, о чем больше никто не помнит, и думать о ком-то, кто безнадежно далеко.

Или вообще будешь сидеть, а потом и лежать в таком месте, где не видно звёзд, к луне надо поворачиваться, искать ее в небе, а там облака, там – не дозовешься.

Но сегодня же не так.

Сегодня над садом луна, огромная, желто-розовая, жирная, с оплавленным краем, будто потёкшим от соприкосновения с горячим, маслянистым небом. Или морем, из-за которого поднимается. Луна шкворчит и потрескивает, как яичница, как спелый плод, звезды горят, метеориты падают, напоминают про вечное — даже после смерти — движение. И все это так близко, включая эту непонятную вечность, что с ней вроде можно договориться.

Потому что на этот раз кто-то стоит с тобой в этом саду и тоже смотрит в небо и думает о своей, совсем другой луне и своей, совсем другой вечности.

Пахнет помидорами с грядки. Яблоня ещё прячет плоды в листьях, шумит, отвлекает. Розы устали от жары и тоже будто оплавились. Где-то в темноте льётся вода. Дорожка белеет. Собака урчит и гремит цепью, но из будки не выходит.

Сегодня ты стоишь перед вечностью не одна, и потому в неё не засасывает. Тебя заземляют, держат за руку, срывают розы, протягивают последнюю маленькую землянику, чудом уцелевшую, ее остаётся только слизать с ладони, — подсохшую, но ароматную.

И пока ягодка растворяется на языке, ты успеваешь подумать, что потом, но не прямо сейчас, будешь стоять в этом саду одна. И вспоминать о чем-то, о чем никто больше не помнит, и думать о ком-то, кто безнадежно далеко.