Мирокочевники

Между четвёртым и третьим тополями была темнота в темноте.

Впервые её заметила Катя – в зимние ночи день схлопывается рано, и они шли из музыкальной школы, стуча скрипкой и гитарой по пуховикам, а Катя вдруг остановилась и вгляделась в темноту. Темнота была жидким гудроном, текущим морем чернил с желатином, нефтью рядом с обычной темнотой зимних сумерек большого города.

На следующий день темнота пропала, а летом появилась снова. Оля её не видела, Катя видела постоянно, а Костя сомневался – если прищурить один глаз, он что-то видел, но непрочно, как мираж или предмет в мутной воде на большой глубине.

Костя первым предложил шагнуть туда, потому что именно так поступили бы любые недалёкие персонажи фильма ужасов.

– Мы, гимназисты, зачастую слишком полагаемся на свой интеллект, оставляя в стороне эмоциональную его часть, – сказал он серьёзно. – Поэтому…

– Могли бы прожить дольше, но наша жизнь была бы пуста и бессмысленна, – подхватила Катя, взяла его за руку и прыгнула в завихрения темноты.

Они стояли на невысоких руинах разрушенного дома, от которого остались только чёрные кирпичные колонны и прикрытый мятой плёнкой тёмный диван. В одном месте обнажался погреб, щерясь перебитыми зубами деревянных балок.

– Красиво, – сказала Катя.

Костя оглянулся; обычная прореженная темнота висела перед ними, и через неё даже почти можно было увидеть школу и несколько горящих фонарей.

Лицо Кати выглядело бледно-молочным и размытым, очень красивым, а глаза оказались хищными, жестокими, но не злыми, а похожими на наточенные клинки, которые можно пустить в ход, если появится угроза, не потехи ради.

Они спустились к полю – оно было покрыто высокой чёрной травой. Среди травы иногда сверкали отдельные искорки лунно-водяного света, как если бы в ней забыли осколки светил, но в основном трава просто была чёрной и высокой, стебли её были жёсткими и гулкими, высохшими, а листья – мягкими и тёплыми, даже пушистыми. Приятно скользили по загоревшим ногам, постукивали стеблями.

– Это бутоны горят светом, – сказала Катя. – Здесь, наверное, очень красиво, когда они раскрываются.

Костя ничего не ответил, просто наслаждался. Ветра не было, а воздух пах свежим зефиром и арбузными цукатами. Ночное небо казалось безграничным, другим. На нём не было звёзд, но сама темнота была иной, чем у них, – сумеречной, туманной. Казалось, в ней можно было не увидеть, но нащупать глазами все окружающие виды, каждую травинку.

– Это очень красиво, – повторила Катя.

Недалеко виднелось многоэтажное полуразрушенное здание с колоннами; его молчаливо обступил тёмный сад – кажется, виднелись среди деревьев качели.

Запахло кофе – свежеобжаренным, чёрным, густым и сладким, и этот запах оказался настолько сильным и влекущим, что они оба рефлекторно сглотнули.

– А вон ларёк, – сказала Катя.

– В волшебной стране ничего не есть, не пить, не ложиться спать, – на автомате сказал Костя.

– Это персонажам, – возразила Катя. – А мы писатели.

Трава расступилась; к ларьку вела виляющая неровная тропинка. Сам он сиял жёлто-красным, как торшер в библиотеке, уютный и зовущий. Обычный ларёк с красной крышей, жёлтыми стенками с яркими неизвестными буквами – чем-то похожими на китайские, но не китайские, этот язык они бы узнали: двоюродный брат Кати переехал в Китай.

За прилавком никого не было, только темнота.

– Можно чёрный со льдом? – спросила Катя. – И лимонную дольку. А ты какой будешь?

– Со сливками, корицей и мёдом, – наобум сказал Костя.

Темнота пришла в движение. Взлетели бумажные стаканчики, забурлил автомат, запахло лимоном и мёдом, послышался звук ножа, врезающегося во фруктовую плоть, звук льющихся в стаканчик густых сливок.

Два стаканчика с кофе встали на прилавок с глухим стуком. Катя спокойно взяла их, поблагодарила темноту и протянула один Косте.

– Это твой.

Она была похожа на певицу Мэгги Линдерманн, точнее – ещё больше похожа, чем обычно. Ничего не боялась, прихлёбывала кофе и наслаждалась видом, оперевшись на прилавок.

– Тебе не страшно? – спросил Костя.

Кофе приятно грел ладони, запах был одуряющий.

– Страшно? – переспросила Катя. – Это мир для меня. Для таких, как я. Я чувствую себя здесь очень уютно.

Катя писала тексты – влажные текучие стихи, похожие на родник с омутом, заросший рогосом, а ещё прозу – странно ритмизированную изнутри, похожую на чеканный шаг неотвратимости и необратимости времени. Она мечтала стать врачом, кардиологом или нейрохирургом. В крайнем случае – онкологом. Ещё было время выбрать.

Костя писал приключенческие тексты, мягко и устало, в перерывах между уроками, утыкаясь в мятую тетрадь, как в подушку безопасности от атмосферного давления перещёлкивающихся дней. Он не знал, кем хотел бы стать. Он хотел бы стать больше собой, если это возможно, исследователем самого себя, потому что у него иногда возникало ощущение, словно он живёт в огромном доме, в котором заселена только одна часть. Он был сам себе потерянный при рождении близнец, и иногда ему казалось, что когда он пишет тексты, то сливается воедино сам с собой и становится более цельным. А после пугался своей уверенности и делал шаг назад.

Вся его жизнь состояла из маленьких шагов назад.

Катя не шагала, а уверенно неслась вперёд на призрачных крыльях, и именно это когда-то прибило их друг к другу.

– Ну, – сказала Катя. – Пойдём? Мы ещё зайдём сюда, я это чувствую.

Костя не чувствовал ничего. Он молча пил свой кофе, безумно вкусный, горько-нежно-озорной, согревающий. Они прошли по тропинке, ступили в траву, поднялись на холм, к остову дома, и вышли через темноту наружу, к тополям и школе, запылённой дороге в лёгком тополином пухе и бусинам конусообразного света рыжих фонарей.

Что-то забилось в руке, и Костя, вздрогнув, выпустил из ладони чёрного встрёпанного воробья, в которого превратился стаканчик кофе. Катя, засмеявшись, выпустила своего, и воробьи уселись на тополе чистить пёрышки среди мелькания мелких серебристо-атласных ладоней. Они были сотканы из абсолютной темноты.

Она всё-таки похожа на Мэгги Линдерманн, подумал Костя. Кожа Кати перестала светиться, а глаза были уже не хищными, да и платье стало обычным, пятнышки на нём перестали играть в чехарду.

Всё стало очевидно обычным, но от этого куда более резким, существенным, важным, и Костя по-новому посмотрел на свой красивый мир. Где-то проехал мотоциклист, залаяла собака, засмеялись люди. Всё это было таким болезненно-родным, очевидно своим, что Косте захотелось распластаться прямо на этом корявом обгрызанном по краю асфальте и врасти в него на несколько секунд, стать с ним единым целым. Но Катя права – тот мир тоже был своим.

Катя зашагала по дороге домой, и Костя машинально направился за ней, приноравливаясь к её широкому уверенному шагу, щурясь от яркого света фонарей.

– Я думаю, писатели живут между мирами, – сказала Катя. – И оттого они дома везде и нигде. Они душешественники между мирами.

– Душешественники, – повторил Костя. И вдруг совершенно другим, уверенно-«близнечным» голосом добавил: – Мирокочевники.

Катя кивнула ему и улыбнулась.

Было уже девять тридцать три. Им пора было по домам.